Разворошивши, улыбнись! Сборник короткой прозы. Виктория Вольская
белое платье, оно к твоим глазам подходит, ты становишься почти что куколкой!
Все слова матери сопровождались сопутствующими эмоциональному тону сцены мимикой и жестами: когда было грустно, Лидия Михайловна склоняла голову чуть набок, отчего её лицо принимало совершенно наивный вид, а если доходило до чего-то кислого или горького – того, что должно было тронуть и растормошить – то она активно жестикулировала, активно шагала по комнате или так же активно стояла, носком туфельки стуча по полу, касаясь то и дело волос, тормоша их, превращая в подобие вороньего гнезда. Тётушка Альберта менее манерна, чем мама, давно решила про себя Роза.
– Тебя послушать, так я звезда ярче Полярной. Послушай, мама, Тверской пусть и директор, но глаз у него точно замылен. Радостин мне всегда массу замечаний делает, говорит, что на сцене мне не место, мол, до тебя, как до Луны мне.
Лидия Михайловна не смогла сдержать довольной улыбки – та, скользнув на губы, придала их красной линии странную изогнутость, противоречащую треугольности бровей.
– Плевать на Радостина, он профан. Знаю я таких всезнающих преподавателей, ей-Богу, от них только вред. – Мама помолчала, качая кудрявой головой. – Так ты согласна ехать? Поверь, этот молодой человек тебя приятно удивит.
Роза не хотела ехать, но поддалась на уговоры матери и спустя четверть часа уже крутилась перед зеркалом, примеряя те самые туфельки на киттен-хилл. А потом, ближе как раз к половине шестого, когда уже надо было выходить, позвонил Геннадий Викторович, и Роза осталась дома в одиночестве: притворилась больной; весь вечер она провела в своей комнате, обнимаясь с сырой подушкой, ей сообщая все то важное, к чему мать отнеслась бы если не с равнодушием, то с прохладностью.
Но вот мазнул по её лицу луч солнца и она, тяжело вздохнув, встает со скамейки и идёт в сторону трамвайной остановки; идет, волоча ноги и мысли о том, почему же Гена отменил занятие? Ей навстречу мчатся со скоростью света мушки всякие, тополиный пух, пыль – все то, словом, что заставляет недовольно морщиться; навстречу мчатся и люди тоже – дамы в цветастых платьях из ситца, мужчины в тоненьких полосатых рубашках, детишки в красных, желтых, зеленых кофточках, на животы которых приклеены почти одинаковые аппликации с волками, зайцами, всякими там погодишками – и их вид тоже заставляет Розу морщиться, хотя и менее недовольно. И все же ей неймется, думала она, и все-то ей не нравится: люди, люди-то тут причем? Ведь они просто прохожие, с которыми, сколько их не зови, ты едва ли встретишься на следующий день, а она все равно на них злится. Было бы из-за чего, а ведь только урок отмененный… Роза шла, вспоминая Гену, и дошла бы в воспоминаниях до бедной его коленки, если бы не лязг подъезжающего трамвая. Вот она внутри, вот видит свободное местечко и мчится к нему на всех порах, но, увы, ей суждено было остаться на своих двух; ух, как сердито она глядела на занявшее её место мальчугана, держащего в руках огромный леденец, размерами превосходящий голову сидящей тут же, но у окна, женщины с красной