Пушкин в шуме времени. Александр Белый
сон, царевич!
Григорий исчезает, возвращается в сон, из которого вышел в Чудовом монастыре («И три раза мне снился тот же сон»). Этот герой принадлежит бестелесной субстанции сна, миража, идеи в той же степени, что и телесной реальности. Поэтому-то, попав «из грязи да в князи», он уже имеет в себе все необходимое для князя: и породу («царская порода в нем видна»), и знакомство с латинской музой, развитость манер и речи, которую не мог так быстро приобрести беглый инок. Эти детали – звучащие, но побочные. Прямой же знак светлой стихии, которой принадлежит Григорий, – невозможность для Пушкина, «прельщавшегося мыслью о трагедии без любви», отнять у него это чувство.
«Карамзину следовал я в светлом развитии происшествий» – сказано Пушкиным так, чтобы читатель на предикате «светлый» споткнулся. В прямых отзывах на труд Карамзина этого слова нет. Оно корреспондирует не с произведением «последнего летописца», но с его характером, который, скажем так, как Пушкин о Пимене, «все вместе нов и знаком русскому сердцу». «Оставь герою сердце! Что он без него? – тиран!» – устойчивое убеждение Пушкина. Если есть сердце, не могло не быть любви. В набросках предисловия чувствуется слабое эхо переклички сердца и любви: «любовь весьма подходит к романтическому и страстному характеру моего авантюриста». Но в пушкинской манере автокомментария есть что-то от лисьей манеры заметать следы. Он пишет далее: «Я заставил Димитрия влюбиться в Марину, чтобы лучше оттенить ее необычайный характер». Каково?! Главный герой, оттеняющий необычный характер второстепенного в одной из центральных сцен?! Скорее наоборот, сцена с Мариной оттеняет его необычайный характер.
Марина – «кумерическая богиня», Венера (ср. у Пушкина «мраморная нимфа, глаза, уста без жизни, без улыбки») народного театра. В основе народной драмы «Царь Максимилиан» лежит конфликт царевича-христианина Адольфа с царем-язычником, побуждаемым «кумерической богиней» принудить царевича изменить веру. В группе вариантов этой пьесы сюжет строится на отказе Адольфа жениться на неверной царице. В некоторых из них Адольф притворно соглашается на это, но потом осмеивает и царя, и невесту[84]. Пушкин, убежденный, что «драма родилась на площади», конечно, соотносился с поэтикой народного театра. «Вор, а молодец», Григорий (кстати, Адольф тоже по ряду вариантов оказывается главарем разбойничьей шайки) попадает в сети «кумерической богини» и должен сделать свой главный выбор: между любовью и безлюбовно-стью, ибо Марине как просто любящий он не нужен. Соблазн велик и соблазняющий не прост. Гришка, как говорится в другой пушкинской вещи, «не со своим братом связался». Единоборство Григория со змием -
И путает, и вьется, и ползет,
Скользит из рук, шипит, грозит и жалит.
Змея! Змея!.. —
закончилось не так, как в истории; соблазн безлюбовности преоборен[85], богиня (языческая) отвергнута.
Не будешь ты подругою моею
Моей судьбы не разделишь со мною.
«Сцена у фонтана» вызвала в критике
Заметим, что не верить виновности Самозванца в смерти Ксении Пушкин считал своей