Всё началось с грифона. Кияш Монсеф
змеи. Я ждала, что последует объяснение, но вскоре стало понятно, что посетительница надеялась, что я узнаю символ.
– Нет? – спросила она наконец.
Я покачала головой. Гостья снова улыбнулась, на этот раз печально.
– Значит, он ничего тебе не рассказал. Здесь есть где поговорить?
– О чем? – осведомилась я.
– О многом, – ответила она. – О твоем отце. О том, что с ним случилось.
Девушка сделала паузу.
– О работе.
Работа.
Она произнесла это слово так, что у меня в груди шевельнулось что-то теплое и непонятное. Может, это снова был гнев – старый добрый гнев, за который я так долго цеплялась. Или же что-то другое. Быть может, любопытство.
А может, это была надежда.
Иногда, когда звонил папин мобильный, трубку брала я, что неизменно его раздражало.
На другом конце провода обычно спрашивали: «Можно услышать Джима Дастани?» – и мне всегда это казалось странным. Моего отца на самом деле звали Джамшид. Использовать сокращение «Джим» казалось особенно жалким способом культурной капитуляции, потому что помимо того, что имя было до крайности заурядным, оно ему даже не подходило. Меньше всего на свете мой отец походил на Джима.
Я всегда старалась, чтобы звонящий услышал, как я кричу: «ПАПА-А-А! ЭТО ТЕБЯ-А-А!» Мне хотелось произвести как можно более непрофессиональное впечатление на очередного клиента. Папа каждый раз с грохотом спускался по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки за раз. Всякий раз, раздражаясь, он корчил гримасу, похожую на улыбку, – при условии что улыбка причиняет физические страдания. Но, справедливости ради, в исполнении моего отца так выглядели многие действия – так он выглядел и когда ел, и когда смеялся, и когда спал. Поэтому, вероятно, папа делал все это совсем не так часто, как следовало бы.
Вырывая телефон у меня из рук, он бросал на меня суровый взгляд, как бы обещая грядущие неприятности. Дальше этого дело, впрочем, не заходило. Да и что папа мог сделать? Наказать? И как бы он проследил за исполнением наказания, почти не бывая дома?
На звонки он отвечал в своей комнате: уходил туда с телефоном, не сказав мне ни слова, и закрывал за собой дверь. Я изо всех сил прижималась к ней ухом, но каждый раз слышала лишь приглушенное бормотание.
Разговоры обычно длились недолго. Когда папа заканчивал говорить, он открывал дверь и возвращал мне телефон. Всю злость и раздражение к тому моменту как рукой снимало. Мысленно он был уже далеко отсюда: собирал вещи, ехал в аэропорт, на вокзал или куда он там еще, черт возьми, направлялся.
Иногда я дерзала спросить: «Итак, куда на этот раз?»
Если мне везло, папа отвечал что-то вроде «в теплые края» или «в один тихий городок». Ни на что большее рассчитывать не приходилось; я даже не могла с уверенностью сказать, что он говорил со мной, а не бормотал себе под нос, прикидывая, какие вещи брать с собой. Бывало, он обращал на меня внимание, только когда