У светлохвойного леса. Екатерина Константиновна Блезгиева
вместе с женой направился к своей кибитке. Теперь же покупатель запечатлелся в воображении Николая по-детски наивным, но все же оставался для него добродушным и простым гостем этого лживого испорченного мира, который с каждым днем продолжал казаться Шелкову все более пропащим.
Женщина, идя под руку с тем господином, еще несколько раз обернулась в сторону лавки Николая и, каждый раз ловя непонятный взгляд Шелкова, тут же отворачивала голову, гадая, что же все это значит. Вскоре их кибитка, которую Николаю было уже достаточно трудно разглядеть, тронулась, и они покинули рынок.
Николай еще долго в мыслях своих не мог оставить эту даму. Образ ее, что столь навязчиво висел в разуме его, невозможно раздражал Шелкова. Вспоминал он, как бросилась она в объятия приехавшему за нею мужу, когда Шелков вместе с мужиками загружал телеги. Она вела себя так, словно все эти дни, что она находилась в разлуке с супругом, проходили невозможно мучительно и тягостно. И вот наконец милый и до сих пор желанный ее сердцу муж приехал за нею, и она расцвела, ожила, повеселела. Вспомнилось, как что-то шептала она ему, целовала его в розоватые щеки и в седину, как стоял у своего рабочего места ключник, иногда поглядывая на них, и о чем-то думал будучи с помрачневшим выражением лица. Кажется, она даже не попрощалась с ним тогда, а лишь молча отдала ключи, даря напоследок какой-то нежно жалостливый, едва ли утешительный взгляд. Хотя Николай не мог поручится что все нужное, что следовало сказать ключнику, она сказала еще в номере, до прибытия ее супруга. Но Шелков не мог да и не горел желанием знать этих подробностей. Тем более сейчас он был очень зол прежде всего на эту даму.
– И она еще вздумала меня учить пристойности и морали?! – разозлившись, проговорил Николай. – Сама тут мужу изменяет, гуляет, веселится да еще и имеет наглость притворяться чистенькой, да ладно бы притворяться, еще и нравоучения читать вздумала! Вот же… Курва! – И Шелков стукнул по прилавку но, тут же поняв, что близ ходившие люди все видят и слышат, успокоился.
Далее все шло достаточно размеренно: люди подходили рассматривать и покупать Шелковские товары. Он смог продать еще немалую часть посуды и деревянных игрушек. Все шло достаточно спокойно и размеренно, по крайней мере, у его лавки.
В один момент, когда Николай раскладывал на полки очередные товары, к лавке его подбежал тощенький угловатый мальчишка лет десяти-двенадцати. Шелков особо не обратил на него внимания: мало ли кто подойдет добро его разглядывать. К тому же мальчишка, на вид так точно, не располагал какими-то дельными суммами денег. Однако после нескольких минут изучения товара малец поправил перекосившуюся шапку и бойким тенорком заговорил:
– Господин хороший, а сколько у вас тарелки стоят?
– А сколько тебе надобно? Одна тарелка – два рубля, – не глядя на мальчишку, продолжая заниматься своим делом, ответил Шелков.
– А матрешки? – спросил малец.
– Одна матрешка – четыре рубля.
– А если я куплю одну тарелку и одну ложку?
– Обычно