Подлинная история баскервильского чудовища. Михаил Харитонов

      14 апреля 1912 года. Ночь

      Доктор Абрахам Меслов лежал на узенькой кроватке, свернувшись калачиком, с головой забившись под одеяльце, и никак не мог проснуться.

      Ему снилось, что он лежит на узенькой кроватке, свернувшись калачиком, с головой забившись под одеяльце, и никак не может заснуть. Чтобы отвлечься, он размышлял об учении епископа Беркли: существует лишь то, на что смотрит живое существо, а прочие вещи существуют потому, что их наблюдает Бог, – тот самый, который некогда сказал Моисею, что никто не может увидеть Его и остаться в живых. Доктору казалось, что Бог каким-то неясным образом опровергал самонадеянного епископа. Ему захотелось записать эту идею, чтобы впоследствии с ней разобраться. Поэтому он встал – то есть ему приснилось, что он встает, – и, держа перед собой свечку (которая светила каким-то условным светом, без пламени и дыма, и, конечно, без капли тепла), побрел к далекому – где-то на горизонте, сказал бы он, если б вспомнил о существовании горизонта – письменному столу. Движение – не шаги, а скорее длящееся усилие воли, пытающейся вырваться из собственных пут и влачащей их за собой, – было утомительно тщетно, ни на йоту не приближая цель: стол оставался недостижим, точнее, непостижим, словно кантовская «вещь сама по себе»: концепция, которую доктор не разделял, но не мог опровергнуть. Меслов решил, что не хочет больше двигаться – и вдруг понял, что, оказывается, все это время сидел за столом и купленный в Цюрихе тагебух, раскрытый на чистой странице, заговорщицки подмигивает ему латунным уголком.

      Укутавшись в неведомо как собравшийся на плечах халат – призрачный дар Морфея не грел: доктор отчаянно мерз, – он принялся мельчить карандашиком по листу, намереваясь написать о взглядах Беркли на взгляд Бога, но запутался в каком-то нелепом описании сопутствующих обстоятельств: как встал, как шел к столу, свеча тоже требовала внимания, а главное – нужно было объяснить (кому, зачем?), кто такой епископ Беркли, какое отношение он имеет к Господу Богу и почему он, Меслов, человек науки, заинтересовался этим курьезным писателем – а именно из-за прочитанной в студенческие годы «Новой теории зрения», которая интересовала его как попытка философски осмыслить микроскопию, каковая, в свою очередь, была важна для будущего адепта естественных наук, каковым он стал в силу обстоятельств, о которых писать отнюдь не следовало. Подробности громоздились и громоздились, заводя в тупики и отдаляя цель высказывания, и бесконечный этот анабазис был подобен мученьям Ахиллеса, Пелеева сына, коего Господь покарал за надменность, бросив его, подобно Сизифу и Иксиону, во мрачный Аид вечно догонять черепаху – про которую теперь, раз уж она пришла на ум, тоже нужно что-то написать.

      Эта