Наследница Унылой Пустоши. Фрейя Олав
пополнялись: чаще, когда мамин труд оплачивался стопками бумаги, исписанными кривыми каракулями ученых; реже от того, что заказчики бросались книгами в маму, когда та превосходила в проявлении надменного характера.
Я еле-еле различала буквы и не могла соединить их в слова. А если соединяла, то не знала их значения. Краткое и доходчивое содержание текста рассказывала мама. Она же однажды принесла в наш дом тубус, хранящий внутри себя карту мира.
Эта карта была такой же древней, как и сам мир. Соверши одно неосторожное движение – океан разорвет напополам, а королевства рассыплются в пыль. Ну, или карта просто помнется. Но, каким бы не был тот урон, какой я могла нанести этому бумажному миру – он оставался целым и невредимым, ведь я всего-навсего бродила вокруг карты. Я воображала, что это портал, который однажды унесет меня в заснеженную зиму волшебного Дака́ра, утопит в песках сурового Иэльма или оставит в тумане загадочных островов Влорэ, что находятся на самом краю света.
Однажды…
Мои путешествия продолжались на страницах сборников сказок. Но больше, чем о дальних странствиях и кругосветном мореплавании, я читала об истинной любви. Эти сказки всегда казались мне правдоподобнее, ведь именно такая любовь происходила между моими родителями.
Казалось, бо́льшей любви быть не может, но когда я стала взрослее и всецело осознала, что означает это чувство, мне показалось, будто ни поднебесье, ни глубочайшая бездонная пропасть не способны уместить в себе то, что хранят мама и папа в сердцах.
Самое дорогое воспоминание о любви – это то, как моя кровать прогибалась под весом отца, когда он приходил петь колыбельные посреди ночи. Мама приходила тоже – с одной свечой, освещающей разве что саму себя. Свеча проецировала жалкий огонек на отполированном основании лиры, которая волшебным образом возникала у папы в руках. Лира пела, а мама подхватывала мотив своим сиплым голосом и совсем не попадала в ноты. Из-за этого инструмент расстраивался.
Лира больше не пела, а плакала.
Папа продолжал водить пальцами по ее тонким струнам. Я тем временем выводила трели тоненьким детским голоском в унисон маме. Мы с ней лежали в обнимку и обе замечали, как жалкий огонек той свечи отражается еще и от папиных промокших глаз. Вторя несчастному инструменту, он тоже плакал.
Мне казалось, что папе необходимо немедленно покинуть нас с мамой за тем, чтобы стереть влагу с ресниц, дать отдохнуть ушам, успокоить лиру… Но он оставался рядом и улыбался…
Когда колыбельная заканчивалась, папа подбирался поближе. Он стукался о мой лоб своим, а потом оставлял в том месте короткий поцелуй. И я, и мама знали, что после этого поцелуя придется немного потесниться. Папа ложился в постель, прижимая маму к груди, а я оказывалась заключенной в объятьях теперь уже обоих родителей.
Мама водила по моему носу пальцем, раз за разом срываясь с кончика, как с трамплина –