Тихий гул небес. Ольга Толмачева
своего дружка. В дни зарплаты бригада устраивала коллективные застолья.
Дрон кинулся наперерез и на бегу схватил в охапку замерзшую, зареванную, побитую женщину, надел на нее свои шапку и пальто и привел к себе в дом переждать бурю.
Пока он хлопотал, собирая на стол нехитрое угощение, гостья рассказывала, хлюпая носом, про свою горькую жизнь с алкоголиком, которого прежде сильно любила. Верная ему, ждала из армии, а потом вышла замуж за него и от большой любви у них родился сынишка.
Дрон затопил печурку. Вскипятил чайник.
В отблеске горящих поленьев глаза гостьи казались большими черными озерами. От холода ее руки задеревенели. Люська в возбуждении проливал кипяток на коленки, но, похоже, эта боль ее не жгла. Зубы стучали о край чашки, и речь лилась нервно, неровно. Казалось, Люська едет в телеге, высоко подпрыгивая на ухабах.
Согревшись, заговорила тише, спокойнее.
Рассказывая о своей беде, гостья тихонько плакала. Дрон не мог отвести взгляда от ее белого лица в слезах, пухлых губ, глаз без дна.
Эту женщину нельзя было назвать красавицей.
Люська была миловидной и неприметной, как цветок луговой: красоты приятной, но неброской, которую сразу не признать.
Обдуваемый ветрами, растет цветочек привольно, подставив солнцу макушку. Радует и сердце, и глаз, но ты его словно бы не замечаешь: мало ли подобных в чистом поле, среди травы, в чертополохе, к свету тянется. А как вглядишься, признаешь, и разведешь руками от удивления. Словно не колокольчик незатейливый перед тобой или ромашка, опаленная солнцем: ливнями хлестана, непогодой обижена, низко к земле склонилась. Не цветок простецкий, а неизведанный космос, без начала и конца. Тайна, гармония…
Тихие, незлобивые слова удивляли Дрона. Не драчун Петька и не кровопивец, считала гостья, а несчастный человек, загубленный жизнью, больше других достоен жалости и сострадания.
Заклеймить мужа, обозвать его лесным зверем или душегубом ума большого не надо, рассуждала. Лишь тому честь и хвала, кто примет и полюбит его таким, каков он есть, – негодного, кто не рубит с плеча, отвешивая оплеухи проклятому, давая резкие определения гадким поступкам.
На самом-то деле, Петька – дитя малое, непутевый романтик, говорила. Как никто другой, способен дуралей неприметные слова в нежные строчки слагать – прежде о любви шептал ей стихами. Душа у него светлая, откровенничала, немного стесняясь своих неожиданных признаний. И первому снегу он, как малый телок, радуется, и трель синички среди городского шума услышит.
Иной смотрит на луг, залитый солнцем, и ничего, кроме зеленой травы на нем не увидит. А Петька и росинку серебряную – крупную, точно алмаз, и чистую, как слеза, приметит, не пройдет мимо, зевая. Осторожно и бережно живую, хрустальную воду соберет языком. Благодарно проглотит. И с могучим дубом на поляне поздоровается – голову склонит с почтением. И пчелу-хлопотунью, что над цветком ворожит, потревожить не осмелится.
Вспоминая, как красиво Петька ухаживал, женщина оживала. Глаза сияли, с лица