Крещение. Иван Иванович Акулов
сшевелить.
Заварухину нравилось разговаривать с Минаковым, который обо всем имел свое твердое, определенное суждение, подсказанное ему и жизненным опытом, и умением пристально вглядываться во все то, что происходит на белом свете.
– Ведь ты, Минаков, из крестьян?
– Из крестьян, товарищ подполковник.
– Уважаю, Минаков, крестьян, потому что сам крестьянский сын. Как бы тебе сказать, у крестьянина на все есть своя точка зрения. У нас принято считать, что мужик тяжкодум…
– Да ведь и верно, мужик пока в башке не почешет, слова от него не жди. Это есть.
– Знаешь, Минаков, был у нас в деревне такой Маркел Кожедел. Мудрый, скажу тебе, был старик. Грамоту знал кое-как, а чуть что – вся деревня к Кожеделу. Кожедел, бывало, выйдет к мужикам, поскребет, как ты говоришь, в своей голове и скажет: «Ничем, мужики, пособить не могу. Столько уж учен, сколь вы». – «Сказал бы, Маркел, – стоят мужики на своем. – К Петрову дни время, а мы косой не взмахивали. Когда же вёдро-то будет?» – «Илью-пророка надо спросить», – отшучивается, бывало, Кожедел и примется курить с мужиками, с пятого на десятое разговор перебросится. Уж все забудут, зачем пришли. Тут-то Маркел, может сам того не замечая, и скажет что надо мужикам: «Месяц в тучах народился – рога будут мокрые». И верно, Минаков, рога у месяца сравняются – тут тебе и вёдро. К вёдру-то, глядишь, мужики травы подвалят. Знай греби потом по солнышку.
От воспоминания о покосе и вёдре родным, крестьянским повеяло на Минакова, обмякли у бойца в тихой улыбке губы и на секунду блеснули глаза забытой и невозвратной радостью. Сам Минаков вдруг потерял воинскую выправку, степенным жестом огладил лицо, вздохнул:
– По два года у нас, скажи на милость, такие травы выстоялись – хлебам вровень. Думаешь, вот житуха пришла, а на сердце нет покоя. Нет – и шабаш. С хлебом, со скотиной выправились. Около домов стало обиходней. И то ли вот оттого, что сыто-то мы давно не живали, то ли еще почему, но кажется за все, что не к добру такая справная жизнь. И часто у нас бывало: что ни разговоришко, то и о войне. Бабы соль и мыло про запас набирали. Ребятишки – только им дела – по огородам в войну играют. Мой самый малый схватит у матери гребенку и наигрывает марши, а потом залезет на бочку и кричит: «Даешь Самару!» Духом к войне мы подготовились, а все остальное прочее…
Минаков вдруг смолк на полуслове и, лишь бы сказать что-то, спросил под руку Заварухина:
– Может, неразведенного, товарищ подполковник? Он, голимый-то, под воду легче идет.
Но Заварухин выпил полстакана разбавленного спирта и налил из алюминиевой фляжки Минакову:
– Выпей, Минаков, за компанию и скажи без утайки, как думаешь, чем это все кончится?
Минаков выпил, отдышался в рукав телогрейки, покраснел и прослезился. Подобрал губы в улыбочке:
– Супротив водки пресноват он вроде бы.
– Грубый напиток, чего уж там, – согласился Заварухин и стал торопливо есть поджаренное сало. – А ты чего?
– Я уже, товарищ подполковник… Вот вы интересуетесь, чем это все кончится. Побьет