Вечный маятник. Елена Аронская
пропажа кота Борьки, бывшего ему другом последние двадцать лет и вдруг не вернувшегося с прогулки.
Федор Михайлович смял газету, пробурчал неразборчивое: «Лучше б не читал», и направился на балкон. Шаркая тапочками, на ходу достал из полинялых спортивок сигареты и зажигалку. Прикурил и, еще не дойдя до балкона, вовсю дымил любимыми «Бонд». По квартире мягкими волнами расползался дым. Он проникал в обивку дивана, в одежду, наполнял собой пространство шкафов и тумбочек. Федору Михайловичу не было до этого дела, запахи его не волновали, а уж чужое мнение тем более. За годы курения седые усы пожелтели от дыма, а губы постоянно причмокивали, будто перебирая сигарету. Привычка вошла в обиход, стала частью жизни, а в какие-то моменты спасением.
Федор Михайлович облокотился на балконные перила и лениво наблюдал за происходящим во дворе. Жаркий май сморил в тот год всех, и народ спасался, как мог. У дома ребятня визжала и бегала с водяными пистолетами. Чуть дальше девчонки-подростки в ярких купальниках разложились на траве у дворовой клумбы. Их смех и щебетание доставляли нежное удовольствие – молодые, энергичные, необремененные заботами и стеснением. Федору Михайловичу нравилось за ними наблюдать, он представлял, как мог бы к ним подойти, завести разговор, купить на всех лимонад, а в субботу пойти на танцы. Как бы они улыбались его шуткам, а он раздувал щеки и щеголял придуманными байками. Только смахнуть бы с себя лет тридцать, а то и сорок.
Он рассмеялся, представил, что было бы, подойди он к девчонкам сейчас – дед в тапках, хотя ради такого случая он бы надел новые, в клетчатой рубашке, что называется «на выход», и в брюках. Непременно, он нашел бы свои лучшие брюки, отгладил стрелочки с помощью марли, как делал всегда. Ни одной из своих спутниц жизни он стрелок не доверял. Федор Михайлович гневно вырывал утюг и кричал, чтобы никто не смел трогать его брюк. А уж когда невеста сына в надежде угодить будущему зятю, сожгла самые дорогие и любимые, он выкинул и гладильную доску, и утюг, чтобы никто не прикасался к его вещам. Да и сам решил брюк не носить: слишком высока вероятность, что не туда пойдет стрелка или задымится штанина.
«Радикальные меры, папа», – сын не одобрил, пожал плечами и съехал с невестой в съемную квартиру.
«Это не мера радикальная, это руки не из того места у кого-то», – нахмурился Федор Михайлович и бросил окурок в жестяную банку на балконе. Воспоминания закружились в голове, перед глазами встала картина – невеста в слезах, сын в гневе, летает утюг, брюки.
Квартира опустела тогда ненадолго. Вскоре в ней появилась женщина, та самая, недошедшая до ЗАГСа. Она не позволяла курить даже на балконе, с щепетильностью убирала каждую пылинку, и от нее всегда пахло ванилью. Для Федора Михайловича так и осталось загадкой, как она могла жить с ним, не самым аккуратным и довольно ворчливым дедом.
Сейчас квартира вновь была пуста, что довольно сильно огорчало ее хозяина и доброты в голосе отнюдь не прибавляло. Он, словно маленький ребенок, хотел капризничать, требовать,