Банджо. Роман без сюжета. Клод Маккей
заглянем вон туда и как следует нажремся, – предложил Банджо, кивнув в сторону небольшого бистро на углу.
– А давайте-ка лучше свалим отсюда, да подальше, – сказал парень, который играл на укулеле. – Нарисуются полицейские, станут голову дурить. Держись от неприятностей подальше, и их у тебя не будет, вот что. Мне вообще не улыбается связываться с полицией.
– Да на хрен мы им сд’лись, пр’ятель, – сказал Мальти. – Мы ж по-’хнему ни гу-гу, вот мы им и до л’мпочки. Да я сам в К’наве ентой в дюж’не п’рестрелок б’вал, а один раз зн’шь как з’дницу мою ч’рную пулями прижарило, так п’лицейские ни единого в’проса мне не з’дали ни как так ‘ышло, ни кого я в’дел – ни ч’рта.
– Сколько ты сказал, в дюжине?! – воскликнул парень с укулеле.
– Столько и ск’зал, малец, но енто т’лько те, где я сам засв’тился. А ваще енто п’лная хрень. В гор’де тута что ни день, то стр’ляют или п’рнут кого, а то и чо похуже.
– Мальти, – сказал Банджо. – Горазд ты волну гнать, черная твоя рожа!
– П’давись ты гоневом ентим. Дюж’на, тыща – мне един хрен. Я-то ц’лехонек, п’тому как у м’ня вот в коже ‘хранная магия, вот как та пам’тная штучка у тя на зап’стье, м’лыш Банджо.
– Господи! А всё-таки жуть, кровавое дело, – сказал гитарист. – Я до того перетрухал, что даже не соображал толком, что творится. Бах! Бабах! Глазом не успели моргнуть – а гранд-мадам уже прописалась в очередь к гробовщику.
– Всю малину нам испортили, – заметил укулеле. – А мне очень даже глянулась та крошка. И вообще девчонки там что надо.
– Лучше не скажешь, брат, – усмехнулся мандолинист и почесался. – Прямо какой-то музей. По-любому надо было пристреляться.
– Пристрелялись там и без тебя, – воскликнул Банджо. – Как следует пристрелялись!
– Пошли обратно в Африканский бар, – предложил мандолинист. Образ африканской девицы, «встряхивающей эту штуку», всё еще согревал ему кровь.
Африканский бар оказался закрыт. Снова ушли они с набережной, и Банджо повел их по одному из безрадостных, замусоренных переулков Канавы. По обеим сторонам переулка тянулись обшарпанные лачуги, не освещенные – только жилицы приникали к окнам, и махали, и нелепо голосили: «Viens ici! Viens ici!»[11], и с гордостью повторяли непристойные словечки, фразочки из низкопробных притонов, которых нахватались у моряков, говоривших по-английски.
Слышно было, как в какой-то пивнушке хрипло брякает маленькое древнее пианино. Народу внутри было битком, и притом самого пестрого: девицы, моряки, рабочие, двое матросов с военного корабля и трое солдат.
– Ну как вам здешний бардачок? – спросил Банджо.
Мандолинист обвел плотоядным взглядом переулок, заглянул и в само бистро, в спертом воздухе которого тяжко оседали клубы дыма.
– Как по мне, так годится, – протянул он. – Что скажете, ребята?
– Ну что ж, будем надеяться, на этот раз гулянка не превратится в кровавую баню, – заметил укулеле.
– Да здесь вы считай что дома.
Сюда! Сюда! (