Первый, второй. Артур Доля
вне игры на даче в Горках, в бибиревской комнатушке или в доме для престарелых в Рузе, старики ведут себя как дети. Так это видится со стороны.
Всматриваюсь в чистый лист, – или в доме для престарелых в Рузе. «Что ты нежность себе сочинил?»
«Ты» это «я», – чтобы не возникало путаницы.
Будь я гораздо мнительнее, мне бы показалось, что ладонь, использованная минуту назад под площадку для демонстрационного показа, после бомжа издает неприятный запах. Ну ведь не после Президента РФ, правда? Принюхиваюсь, не воняет.
Со стороны видится, как мир…
– Удивительный мужчина, – спохватившись, возмутилась жена, – классика жанра. Сплошные амбиции.
Сказываются долгие годы совместной жизни – мы пользуемся одинаковыми формулировками.
– Как можно не состарившись комментировать собственную старость? Это все равно, что трезвеннику рассуждать о том, что испытывают люди в состоянии глубокого алкогольного опьянения, делая выводы исключительно из наблюдений за пьяными.
Резко выразилась.
– Даже хуже!
Что-то я разболтался со своей второй половиной, к тому же она на работе, будет дома после семи.
– Быть может, это мой крест доживать в Рузе, – не может успокоиться супруга. – Женщины по статистике живут дольше.
Со стороны отчетливо видно, как мир меняется в лучшую сторону… Ну это я так, ради эпатажа брякнул. Пусть соплеменники вздрогнут. В нашем распоряжении не так много фраз, противоречащих жизненному опыту рабочего и колхозницы, но при этом несущих в себе здравый смысл; интеллектуальному опыту преподавателя математики, духовному опыту священнослужителя, политическому опыту Президента РФ. Другими словами, со стороны видно все что угодно, только не изменения в лучшую сторону.
Всматриваюсь в чистый лист, что-то мне виделось со стороны. Что-то прекрасное. Впавший в детство глубокий старик; время, как моль, проело на голове плешь. И неважно, будут ли меня проведывать внуки, кому окажусь обузой. Не так важно. Меня завораживает название «Руза», я уже полюбил скамейку в двадцати шагах от центрального входа, на ней можно сидеть и ни о чем не думать, я даже не буду вспоминать.
Комкаю белый лист.
– «Норма морщится, ей оскорбителен такой пассаж». Кто у нас будет играть Норму? Ты?! – Самое мягкое, что мне довелось вчера услышать. Про пенсионеров даже вспоминать не хочу.
Ближе к концу экзекуции Раевский затих, долго всматривался в исписанный лист: близоруко щурился, светло улыбался, хмурился. После чего прочел:
– Всматриваюсь в чистый лист, что-то мне виделось со стороны. Как тебе со стороны? Понравилось? Представляешь, что будет на экране? – Возвращая рукопись, зевнул, иллюстрируя отношение к тексту. – Лирика. Под такое деньги не дают. Куда все это двигать?
– Исповедальная проза. – Я быстро согласился, комкая листы. – Почти стихи. Невозможно перенести на экран.
– Оставь, пусть лежат. Снять можно что угодно. Может, как настроение… –