Инязовки. Наталья Борисова
которая окружала нас. Я едва сдерживала себя, чтобы не написать Хесусу грустное письмо и поплакаться, как маме. Он не должен знать, что в моей душе поселилось отчаяние, что я совсем не верила в то, что мы когда-нибудь будем вместе. Построенные влюбленным вооб-ражением воздушные замки были хрупкими и нереальными, рассыпались, как строения из песка. А если не верить в наше совместное будущее, в жизни не останется никакой звездочки.
Как-то мы поехали с Женькой на барахолку в надежде присмотреть для себя сапоги. Блошиный рынок, где можно было с рук купить любую мелочь, нужную в хозяйстве, находился в предместье Рабочее, за грязной речкой Ушаковкой, на самой окраине города. Он имел не менее популярное название – «толкучка», поскольку там нельзя было сделать ни одного шага, не пробивая себе дорогу в толпах снующего туда-сюда разно-шерстного люда. Рынок, где совершались мошеннические сделки и буйным цветом процветало воровство, пользовался дурной славой, слыл городской клоакой, где честному человеку нечего было делать.
Именно здесь мы увидели Бориса. Какое-то чувство подсказало мне, что в этой среде он свой человек. Пока он разглядывал пластинку, мы наблюдали за ним из-за чужих спин. Эх, Борька! Он выглядел похудевшим и пожухшим, как истоптанный осенний лист. Нечесаные волосы, молящие о стрижке, неприглядно трепал холодный ветер. Пальто, будто снятое с чужого плеча, висело мешком. Он оставался так далеко в прошлом, что мы не посчитали нужным подойти и поздо-роваться. Однако, странное ощущение! Несмотря ни на что, он по-прежнему казался мне нестерпимо родным и до сих пор нужным. Хоть и поставила я на нем точку, оказывается, забыть-то не смогла. Если бы я была ему нужна!
Письма от Хесуса приходили все реже. Я ехала из института в общежитие с трепетным сердцем, а когда видела, что в ящике опять пусто, все в жизни теряло свое значение. Знал бы кто, как не хватало мне для счастья этой малости – письма от Хесуса, пусть несколько строчек, чтобы знать, нужна ли я ему, хотел ли он нашей встречи. Я бродила по городу, думала свои мысли, повторяла все хорошие слова, которые могла бы сказать Хесусу, но которые так и умрут во мне, потому что никому, кроме него, я этих слов не скажу. Я готова была сесть в самолет и полететь в Москву.
Жизнь снова сверкала всеми красками, когда я держала в руках долгожданный конверт, подписанный изумительно ровными, каллиграфическими буковками, и, замирая в пред-чувствии счастья, трепетно открывала его.
«Настюша! Милая голубка! – писал Хесус. – Прошу прощения, что не писал тебе. Я был занят в больнице, у нас было много зачетов по хирургии, терапии, биохимии. Готовился без продыху. К тому же, грипповал, так как ходил без шапки, дрожа от холода. Надеюсь, ты простишь меня. Знаешь, Настюша, я чувствую, что дома в Мехико не все хорошо. Прошло уже три месяца, как я не получаю писем от родителей, и это меня очень волнует. Знай, что я помню тебя и хочу, чтобы ты была рядом со мной, ведь