Чудовища, рожденные и созданные. Танви Берва
не будет мариленей на продажу в этом году.
Я жду опровержения.
Но не получаю его.
С поднимающейся внутри тошнотой спрашиваю:
– Что нам делать?
– Ты, – говорит отец, – выставишь свою кандидатуру на рынке невест и выбьешь нам вознаграждение, чтобы мы первым делом погасили долг.
Два года назад я кормила мариленя, и он боднул меня. Я ударилась о землю, как камень, швырнутый об утёс. На несколько мгновений, пока цвета сливались друг с другом, я не могла двигаться, не могла думать. Лишь смутно понимала, что произошло нечто ужасное.
Сейчас я чувствую то же самое.
Мать наклоняется ко мне, кладя ладонь на мою руку.
Я выдавливаю из себя одно слово:
– Нет.
Папа говорит:
– Я не спрашиваю.
– А ты хоть раз спросил, чего мы хотим? – кричу я, поднимаясь. Стол сдвигается, остатки ужина рассыпаются по полу.
– Корал! – одёргивает меня мама.
– А что, ты поступишь по-своему, даже если сестра из-за этого умрёт? – говорит папа. – Когда мы не сможем заплатить и за такую мелочь, как проклятые обезболивающие? Аптекарь придёт за деньгами через неделю. У нас не осталось ни гроша! Если он потащит нас к судье, если мы потеряем конюшню, то окажемся на улице.
Это удар под дых. Может, в этом доме голые стены и он даже не подключён к центральному водоснабжению, что не годится для обслуживания стойл, но здесь мы в безопасности. От сурового солнца и жестокого океана. От существ, которые убили бы нас прежде, чем мы бы сделали вдох.
– Речь не об этом.
Папин взгляд становится жёстче, голос опускается ещё ниже.
– Именно об этом, если не сделаешь, что тебе велят.
– А что сделал ты? – По лицу стекают горячие слёзы обиды, но я их не смахиваю – руки слишком дрожат. – Чем занимаешься ты, пока мы с Эмриком снова и снова рискуем жизнями в море? Ты хоть раз что-нибудь сделал, папа?
Он заносит руку для удара, и мать встаёт между нами.
– Варман, нет! Она дитя! Не ведает, что говорит.
Не представляю, сколько мужества ей на это потребовалось. Моя мать – сломленная женщина. Папа винит её во всём: когда нам не хватает еды, когда Лирия кашляет так сильно, что мы боимся, что это конец, когда буйствует марилень. Во всём. Она старается отнекиваться и всё отрицает, но мы-то знаем. Мы видим её склонённую голову, поникшие плечи. Как она соглашается с любыми требованиями отца, никогда не повышая голоса.
И всё же сейчас она перечит уничтожившему её человеку, чтобы защитить меня. Вероятно, именно эта деталь – лицо матери, посмевшей ему возразить, – приводит отца в чувства.
Его глаза наливаются кровью. На лбу пульсирует вена.
Я хочу, чтобы он ушёл.
Должно быть, отец прочитал это по моему лицу, потому что бросает мне в ответ:
– Марш в свою комнату! Живо!
Пойди я в самом деле к себе, непременно бы что-нибудь поломала. Так что вместо этого я заглядываю к Лирии.
На ней одна из моих старых рубашек и юбка из лоскутов,