Бог, которого не было. Красная книга. Алексей Френкель
лифта. Вот прям совсем ничего не было, кроме лужи. Лужи цвета красной помады. Той помады, что была на окурочке в песенке Юза.
И еще голос. Я уже слышал этот голос. Первый раз, когда мы на машине Ильи втемяшились в красный свет по пути на Кинерет. Там еще место такое было, как будто ты его еще не создал. Ты – это Бог. Там просто вообще ничего не было. А посреди этого ничего – светофор. Обычная железяка с тремя лампочками. Местами ржавая железяка.
Тогда – в том ничего – красный свет не переключался минут пять. Или десять. Ну или как говорил Иоанн Богослов: как бы полчаса. Это были как бы полчаса, несовместимые с жизнью. И вот там все эти как бы полчаса откуда-то сверху звучал голос. Голос был как тот светофор, в который мы втемяшились, – тоже железный и тоже местами покрыт ржавчиной. Ржавый металлический голос без остановки повторял: Богу все равно – есть он или нет. Богу все равно – есть он или нет. Богу все равно – есть он или нет. А потом красный свет переключился на зеленый, и мы поехали.
А потом я в этот красный свет еще раз втемяшился. Но уже с Моцартом. На его Lincoln Town Car. Там тоже было место, как будто ты его еще не создал, вернее, не совсем так – ты его начал создавать, создал песок, а потом тебя отвлекли – может, позвонил кто, может, футбол по телевизору начался, в общем, там в этом ничего ничего не было, кроме песка.
И в этом втором ничего моцартовский лимузин взорвался и сгорел; вернее, не так: он сначала горел, а я прикурил от горящего лимузина, ну потому что когда еще будет случай прикурить от горящего лимузина, а потом лимузин взорвался, а я умер; а еще и голос, и светофор искорежило от удара, а я потом еще раз умер. Короче, я там два раза умер. Или три. Не помню точно. А ожил уже в очереди. Ну в той очереди – из бесконечных затылков. В той – из скованных одной цепью. И связанных одной целью. А ржавый голос искореженно твердил: Богу все равно. Богу все равно. Богу все равно.
В общем, эти ничего – они разные бывают. В этом ничего ничего не было, кроме лужи. Цвета красной помады. А голос – ну он совсем заржавел и явно как-то устал от всего, по голосу было слышно – что от всего вообще, в моей голове даже всплыл термин «усталость металла» – не знаю, что это такое, откуда вообще это сочетание букв всплыло у меня в голове, но буквы в этом сочетании – явно про тот голос. Я бы даже сказал, что голос затрахался, вот прям смертельно затрахался, просто нет такого термина «смертельная затраханность металла». Ну это я думаю, что нет, – а там бог его знает. Короче, этот заржавевший, вусмерть затраханный голос твердил: есть он или нет? Есть он или нет? Есть он или нет? Думаю, что это про тебя он спрашивал. Ты – это Бог. Ну если ты есть, конечно. Тогда я не знал, что ответить этому голосу. Ну потому что я не знал: есть ты или нет. Да я и сейчас не знаю. А вот через два часа и пятнадцать минут – узнаю. Наверное. Не знаю. Может, там еще какое-то ничего – и в том ничего тоже ничего нет. Будет забавно, конечно, если там у тебя – ну, может, и не посредине ничего, а где-то сбоку от ничего – окурочек лежит. С красной помадой. Ну тот, из песни Юза.
Если вы