Школа свободы и бесстрашия. Денис Сорокотягин
притягивала ее к лицу и целовала, целовала и снова целовала.
Мужик был так близко – не разобрать, какого цвета у него глаза (он закрыл их), какой длины нос… Вот только одна борода козлиная в памяти, и больше ничего.
Да, и язык шаловливый, шершавый. И поцелуй затяжной, куда без него.
Ада целовала проверочную подушку. Каждый раз после проверки лыжной палкой Ада штопала место прокола белыми нитками. Ада целовала подушку в место прокола, не сдвигая рот ни на миллиметр. Вспомнила убитую маму, как она пила из нее кровь. Вспомнила и тут же забыла. Аду мать больше не волновала. Это все дела прошлого. Сейчас в мыслях был мужик, и только он.
Ада проснулась в пять утра. Она всегда так рано просыпалась. По старой привычке, когда по утрам шла проверять, как там мать, надо ли менять пеленку.
За окном шумел дождь.
– О нет, нет, нет, – топнула ногой Ада, – не хочу, не хочу, не хочу.
Но делать нечего, надо идти на работу. Попадают ли птицы-самоубийцы сегодня? Хорошо, если попадают. А если нет? Что делать? Мужиком перед начальником уже не отделаешься. Где его взять теперь? Подсудное дело это все. Не надо с огнем играть.
– Птички-самоубички, не подведите! – молила Ада и глядела через окно на свинцовое небо.
Палку лыжную Ада наточила как следует. Проверочную подушку решила только для поцелуев использовать. Теперь подушка стала называться поцелуйная. Ада каждую ночь целовала место прокола, думала, может, появится мужик, воскреснет. Усердно целовала, старательно, но все без толку. Мужик не воскрес, подушка стала вся заслюнявленная. Ада бросила наволочку в стиральную машину. До следующих поцелуев. А палку лыжную с острым наконечником проверила на своем дождевике. Дождевик был цыплячьего цвета. Такой дождевик может носить только «идиотка». Ада повесила дождевик на гвоздь в стене. Этот гвоздь был в Адиной комнате на всякий случай. Его когда-то вбила в стену мать. Крепкий такой гвоздь, чугунный. Она сказала Аде: «Будет невмоготу жить, повесисься на нем». Она так и говорила – «повесисься», – потому что у нее к тому времени было только шесть зубов: три сверху, два снизу, один где-то глубоко запрятан в челюсти. Ада вешаться не хотела. Ада любила свою жизнь. Она взяла лыжную палку и давай мутузить ею дождевик. Раскраивать его вдоль и поперек. Дождевик стал похож на итальянскую пасту под кунжутным соусом. Все. Палка что надо. Вот только на обоях остались царапины, как будто стенку драл когтями бешеный тигр.
«Ничего, – махнула рукой Ада, – ремонт сделаю. Когда-нибудь».
Она снова шла по стенке дома до парка. Без дождевика было не так комфортно. Пришлось взять зонт-трость. Он был крепкий и не выгибался на ветру. На дорожках – о радость – уже валялись семь птиц-самоубийц:
два голубя
один селезень
два воробья
один ворон
одна ворона (ворон и ворона лежали вместе, друг на друге).
Ада одной рукой держала зонт, другой насаживала на наконечник птиц, а третьей… складывала птиц в новую сумку. Сумок у нее дома было много. Штук сто. Их выдал начальник. В прошлом году прессанули нелегальную пошивочную мастерскую в подвале Адиного дома. Сумки, сшитые китайцами, конфисковали и дали им новую легальную жизнь. Вот бы у Ады была третья рука, все бы легче было. Употела вся, пока птиц собирала. Хорошо, что их всего семь, новых не нападало. Жить хотят, крылатые. Мало, конечно, птиц,