Свет в темноте. Анастасия Тарчокова
едва нахожу место, куда можно сесть, и сынулька тут же засыпает на руках, во рту пальчик, тот самый, который обидели. Он сладко сопит, не кричит, и, пока наступило затишье, я прислоняюсь к стенке и проваливаюсь в зыбкую полудрёму.
Теперь всё кажется немного в тумане, как будто где-то далеко – и плачущие дети, и расстроенные родители, там, вдали, кто-то ругается, кто-то просит врача, на соседних сиденьях взрослую девочку тошнит, её маму почему-то ругают, розовощекий малыш носится по коридору, дует в губы, и фырчит, изображая мотор. Он такой хорошенький, такой здоровенький, только щёки слишком красные, наверное, из-за диатеза. Он убегает на другой конец коридора, смеётся и кричит:
– Мамушка! Мамушка!
За ним бежит совсем молоденькая мама, еще девчонка:
– Вот я тебя сейчас поймаю! Вот я тебя сейчас съем!
Он хохочет и бежит в другую сторону:
– Не съешь! Не поймаешь! Мамушка!
Наш доктор выходит из бокса, тоже, улыбаясь, любуется им. Всем нравится этот малыш, и не понятно, что он делает здесь, такой радостный и здоровый. Такие бегают по улицам, по детскому садику, по кружку юных гениев, но не по больнице, ей он не принадлежит.
А мой бледный сынишка с обмусоленными пальчиками, с волосиками, растущими клочками, со странной складкой на шее, с незаживающими ранками на спине, принадлежит.
И ему бы тоже пора бегать и говорить «мамушка» или «мамочка» или вообще хоть что-нибудь говорить, но он только кричит странные звуки и спит. А я молчу и не сплю, и когда доктор говорит:
– Заходите, – я не сразу понимаю, что это мне, что это не сон, что мне нужно пошевелиться.
Доктор смотрит на меня, перекладывая бумажки туда-сюда:
– Я посмотрел анализы, и те, что сегодня, и в прошлый раз. И снимки прошлые посмотрел… знаете, у вас дракон.
Тихо как-то в этом боксе, кажется, что не было никаких слов, я сижу и жду, что же он скажет. Молчу.
– Вы слышали? – мягко повторяет он, – у Вас дракон.
– Что? – смотрю на сынульку, глупость какая, что это доктор сейчас говорит? Сынулька сосет красный палец, кожа уже обмокла, и палец немного распух. – Что? Что?
– Дракон! Дракон у вас, мамушка! – доктор передразнивает карапуза. Он ему тоже запомнился. И я такого же хочу, я такого же ждала, чтобы бегал, смеялся, звал меня. Дети – это же цветы жизни, так все говорили.
Цветы, а не драконы.
***
Больница кому-то помогает – бинтует, дает лекарства, ставит капельницы, но потом выплевывает, отправляя домой. Нас же она проглатывает.
Я не верю цветной плитке, которой облицовано здание, я не верю яркой детской площадке и снующим по маленькому скверу ручным белкам. Я чувствую как огромное серое здание ждет своих жертв, тщательно их выбирает, и проглатывает, медленно разжевывая.
Она, несомненно, живая, и все сотрудники – лишь части её большого, беспрестанно работающего организма.
Я поднимаюсь по лестнице до отделения и думаю о том, что, наверняка, именно так чувствовал себя пророк Иона во чреве кита, с той лишь