Миссис Хемингуэй. Наоми Вуд
как глупая домохозяйка из глянцевого журнала!» Она ни за что не призналась бы Эрнесту, что почитывает на досуге подобные истории. Хэдли бросает ему из ванной купальный костюм, ставший за ночь жестким.
– Давай, Эрнест. – Вслед за костюмом показывается ее рука. – Пошли, пока не очень жарко.
Эрнест неохотно выбирается из кровати и молча одевается. Под плавками белеет пятно – единственное на загорелом теле, и ей больно видеть, до чего он красив. Хэдли запихнула полотенца в пляжную сумку вместе с книжкой (роман э. э. каммингса[2], который она безуспешно пытается читать) и солнечными очками, глядя, как Эрнест натягивает вчерашнюю одежду.
Вот он взял яблоко с буфета, подержал на раскрытой ладони. На террасе, рядом с лавандой в терракотовых горшках, на веревке висит купальник Файф. Он покачивается, ожидая прикосновения ее рук, движения ног, мягких кивков головы. Хемингуэи проходят мимо ее двери. Облаченные в «форменные» – все на Ривьере их носили – полосатые купальные костюмы, рыбацкие кепки и белые шорты, они тихонько ступают по гравию, чтобы не разбудить ее. Словно это они, мистер и миссис Хемингуэй, и есть тайные любовники.
2. Париж, Франция. 1925–1926
В конце концов голубков разоблачило письмо.
Хэдли и Файф с самого начала много переписывались. Они называли друг друга нежными прозвищами и писали о всяких мелких неприятностях, с которыми может столкнуться американка в Париже. «Ты не ошиблась, mon enfant[3], когда обратила внимание, что в моем письме сквозит грусть», – писала Файф. Дальше шел пространный рассказ о том, сколько ей приходится работать в своем «Вог», или какой у нее случился скучный флирт, или как она напилась, а может, и до сих пор пьяна, и сидит теперь, стучит по клавишам машинки, что стоит на кабинетном рояле в ее квартирке на улице Пико.
«Интересно, по письму заметно, что я в некотором подпитии? По разговору-то да. Понимаешь, для меня поддать – это самое то». Послания у Файф получались гомерически смешные. Хэдли порой терялась, не зная, как ответить в том же ключе. Сама она писала так, как говорила.
Послания Файф всегда несли на себе материальные следы их производства. Пятна от джина на бумаге, клякса туши для ресниц рядом с датой, вмятина от сцепившихся вместе букв – когда, как сообщила в постскриптуме Файф, некий мужчина уселся на клавиатуру ее портативной «Ройал». Читая эти письма, Хэдли представляла, как подруга пьет вермут, завернувшись в любимое кимоно, кажущееся гигантским на худой и угловатой фигуре.
На вечеринке, когда Хэдли впервые увидела Файф, та была в шиншилловом палантине. Пепельно-серый мех свалился с ее плеча на сидящую Хэдли, когда эта роскошная девица подливала мартини в ее бокал.
– Упс, – воскликнула Файф, поднимая мех и широко улыбаясь Хэдли. – Простите. Бывает иногда.
В тот вечер Файф носила шиншиллу, а ее сестра Джинни – норку.
«Очевидно, обе со средствами», – подумала Хэдли. Обручальных колец она, впрочем, не заметила ни у той, ни у другой. Когда их знакомили,
Эдвард Эстлин Каммингс, американский поэт, писатель, драматург, проводил радикальные эксперименты с формой, пунктуацией, синтаксисом и правописанием. По неподтвержденным данным, предпочитал писать свое имя и фамилию с маленькой буквы.
Дитя мое