Свечи на ветру. Григорий Канович
пяти минут не стоило к нему ехать, – пригорюнилась бабушка и слезла с пролетки.
– С Богом! – напутствовал нас Элиазар. – Кланяйтесь Саулу.
Бабушка кивнула, и мы зашагали в тюрьму.
Я старался идти в ногу с бабушкой. Шелест ее юбки, запах старого салопа успокаивали меня, но я все равно прижимался к ней, как маленький. В руке, как посох надежды, я сжимал посылку для отца Пранаса.
– Будь с ними вежлив. Если я, не дай Бог, выругаюсь, брань мою не переводи, – сказала бабушка, и голос ее, всегда властный и неласковый, дрогнул.
– Ты ничего не слышишь? – вдруг переполошилась она. – Никакого запаха?
Я принюхался.
– Ничем вроде бы не пахнет.
– Тухлым несет.
Я потянул ноздрями воздух.
Бабушка опустила на землю деревянный сундучок, открыла его, присела на корточки и сказала:
– Господи!
– Что?
– И теперь ты ничего не слышишь?
Теперь? Теперь я услышал вонь.
– Такой гусь протух! Господи! За какие только грехи ты меня караешь?
Она чуть не заплакала.
– Выбрось его, и делу конец.
До здания тюрьмы оставалось шагов сто, а мы занимались гусем.
– Как ты легко все выбрасываешь, – рассердилась старуха и еще раз обнюхала сверток.
– Зачем он нам, протухший? – убеждал я ее.
– Кошке отвезем. Она исхудает у могильщика наполовину!
Никто в местечке не умел так заглядывать вперед, как моя бабушка. Кошке так кошке, лишь бы скорей избавиться от тухлятины и очутиться там, за каменной стеной.
Бабушка сунула гуся под куст и приказала:
– Запомни это место!
Она была в отчаянии. Казалось, для нее перестали существовать и я, и отец, и тюрьма, а все вокруг протухло: и этот луг с его нескромной зеленью, и этот воздух, пронизанный лучами августовского солнца, и это небо над тюрьмой, над решетчатыми окнами, за которыми не было ни тени человека, ни кошки на подоконнике, ни захудалого полевого цветка.
Чем ближе мы подходили к тюрьме, тем больше я волновался. Мое сердце, то самое сердце, которое Господь Бог сотворил для радости, металось и прыгало, как ворованный голубь за пазухой, первый раз в моей жизни оно не желало сидеть в клетке, рвалось на волю, и у меня не было сил, чтобы удержать его взаперти. Еще шаг – и мое сердце продолбит грудь, вырвется из клетки, вспорхнет, как голубь, и полетит. А куда полетит – это каждому дураку ясно. Оно проскользнет между прутьями решетки в камеру и скажет отцу: «Вот мы и приехали к тебе!»
– Вам чего? – окликнул нас голос часового у ворот.
– Мы… – промямлил я. – На свидание…
– Прошу обратиться в канцелярию, – сказал часовой у ворот, и мое сердце, то самое сердце, которое Господь Бог сотворил для радости, сжалось и спряталось в своей клетке. – Все разрешения выдаются в канцелярии – пояснил солдат. – Она находится в том флигеле.
…В канцелярии бабушка примостилась на лавку рядом с двумя другими женщинами ее возраста, а я уставился на дверь комнаты,