Мы пылаем огнем. Айла Даде
ты, Брут?
Пейсли закатывает глаза и смотрит на меня:
– После семинара по психологическим манипуляциям в Римской империи он постоянно цитирует Юлия Цезаря.
– Нокс и есть Юлий Цезарь, – отвечаю я.
До нас доносятся ее смешки, прежде чем она исчезает в доме. Губы Нокса изгибаются в улыбке. Он берет с тележки четыре гигантские тыквы и кажется самым счастливым человеком на свете.
– Ты это заслужил, Нокс, честно, – говорю я. Он глядит на меня:
– Что заслужил?
– Быть счастливым. Это единственное, чего хотела твоя мама.
Нокс смотрит на меня, а затем на дверь, как будто он видит сквозь нее Пейсли. В его чертах проступает печаль.
– Можно быть с тобой честным, Ариа?
– М-м?
– Я на это даже не надеялся.
– А мне можно честно сказать, Нокс?
Он кивает.
– Мы все на это не надеялись. Но мы не перестали верить. Думаю, это самое главное.
Проходит несколько секунд, а он никак не реагирует. Затем он улыбается и указывает подбородком в сторону гостиницы:
– Идем. Пора вырезать тыквы-монстры, Мур.
Не знаю, как так вышло, но я провела на улице меньше двух минут, а гостиница успела превратиться в поле боя. Деревянный пол уже застелили газетами, на которых разбросали очистки оранжевого цвета. Пейсли копается в тыкве, словно выискивая спрятанные бриллианты, а Харпер беспомощно и слегка потрясенно сидит рядом с ней, держа в одной руке швейцарский армейский нож, а в другой – тыкву. Она не любит пачкаться.
Пейсли это знает, но без перерыва болтает с Харп.
– Хэллоуин бывает только раз в году. Всего раз. Не бойся. Потом можно помыть руки. А теперь вырежи рожицу – хочу посмотреть, какая у тебя получится.
– Я не умею вырезать, – говорит Харпер. По-моему, она включилась в разговор лишь потому, что Нокс только-только зашел в гостиницу. Пейсли и Харп не лучшие подруги, но, кажется, они постепенно сближаются.
Нокс кладет тыквы на кофейный столик, садится рядом с Пейсли и достает из брюк перочинный нож:
– Все умеют.
– А я – нет, – уши Харпер краснеют, но в остальном не заметно, насколько ей это тяжело дается. – Я из тех людей, которые хотят проткнуть тыкву, а случайно попадают в собственную руку.
Мы смеемся и подолгу болтаем о всякой чепухе: об отвратительной заплесневелой тыкве Уилла, которая уже стоит на пьедестале рядом с колокольней, об учебе Нокса, о моем обучении в Брауне. Имя Уайетта висит в воздухе, как натянутая струна, которая вот-вот порвется, потому что все знают, что я уехала только из-за него, потому что все ожидают, когда же всплывет его имя, потому что оно уже здесь, невысказанное между каждым слогом моего рассказа об учебе в Род-Айленде.
Но никто его не упоминает. Никто не говорит что-то вроде «как же жалко» или «вы были та-а-акой милой парой», потому что все мы знаем, что это все равно что раздирать сырую рану, а этого никто не хочет, потому что это больно.
Мы все болтаем, болтаем и болтаем, по радио играет песня Лиама Пейна. Больше всего меня радует то, что у Хапер на джинсах пятна от тыквы, а она все равно смеется.