Скорбная песнь истерзанной души.
вид корешков. Это напоминало опознание преступника. Или допрос свидетеля. В любом случае, ни одна из книг не вызвала у меня подозрений. И тогда я обратил внимание на ящики и закрытые шкафчики, коих тут152 было немало.
«Вот уж где подлинный смысл, – подумал я, открыв дверцы шкафчика что под книжными полками, – вот где вращаются звёзды».
В роли «звёзд» выступали небольшие картонные коробочки, коими оказался забит шкафчик. К каждой скотчем приклеена бумажка с датой: 1985, 1989, 1993, 1998, 2000 (цифры аккуратно выведены чёрным маркером). Я вытащил одну из них – ту, что с надписью «1993», ведь это год моего рождения – и поставил на стол. Крышка была запечатана скотчем. Я искал канцелярский нож, но в итоге пришлось воспользоваться одной из шариковых ручек, лежащих на столе. Она вполне для этого сгодилась. Я открыл коробку, заглянул внутрь. Там было много всего. Голубой значок с портретом Роберта Смита, конверт, на котором значилось моё имя, книжка в мягкой обложке, гитарные струны, кассета с альбомом «Pablo Honey», несколько почтовых открыток и коротких писем, адресованных отцу:
«Поздравляю с рождением сына!» – писал некто по имени Андрей Гесперидов на открытке тёмно-зелёного цвета с изображением раскидистого дерева, судя по всему яблони.
«Ну и дела! Ты теперь у нас папаша! Поздравляю. Больше, наверное, и не свидимся. Но если ты счастлив, то я за тебя очень рад. Пиши мне хоть иногда. Не забывай совсем». Подпись: Вожик Лаврентьев.
«Что ж, раз сам Миллер решился стать отцом, значит, миру нашему скоро настанет конец. Если я ошибся, с меня пиво. Жене передавай привет. Желаю удачи на новом поприще. Всего наилучшего. С любовью,
Соломон Кальви».
Было ещё несколько открыток и писем. Все они хранятся ныне в одной из коробок в моём доме, в кабинете на втором этаже, где хранится всё моё прошлое.
Что станет с этими вещами, когда я умру? Почему-то только сейчас я об этом задумался. Мне некому их передать, и выходит, они сгинут вместе со мной. Кто-то, возможно, однажды на них наткнётся. Но вряд ли он (или она) сможет разобраться что к чему, вряд ли захочет и станет. Некому будет собрать воедино осколки – и в мире станет на одну великую тайну больше. Когда-нибудь и сам он станет такой же тайной. И я не знаю, хорошо это или плохо.
Что было в остальных открытках и письмах – уже не вспомню. Да и в тех, о которых вспомнил, наверняка что-то было иначе. Верно ли я всё запомнил? Не уверен. Но в самых общих чертах ошибок вроде бы нет. Прав был Кальви-младший, когда сказал, что с такой блестящей памятью мне будет суждено стать летописцем нашей дружной и весёлой компании. Только я далеко не всегда доверяю даже ей на все сто процентов.
Довольно много времени провёл я в кабинете отца в тот день. Коробкам, вещам и всяким мелочам, казалось, нет конца.
«Чего ради он хранил всё это? – подумал я. – Наверное, это имело какой-то смысл, какое-то предназначение было у всего этого. Тут явно дело не только в сентиментальности и ностальгии».
Но догадаться
Там.