Скорбная песнь истерзанной души.
была совсем небольшая красно-коричневая книжечка с погнутыми уголками, покрытая множеством мелких трещинок снаружи и множеством мелких букв внутри, которые сплетались в узор жизни человека, меня породившего; вернее, не целой жизни, конечно, а её отрезка с восемьдесят пятого года, когда он – совсем юный парень, бывший студент-философ, бросивший учёбу на втором курсе, только приехал в Ребеллион, преисполненный надежд, чаяний и планов и до двухтысячного, когда он давно уже стал известным писателем и главой семьи, испытывающим горькое разочарование от того, что происходит в республике, в его душе, в литературе и искусстве, в его способностях сохранять то, что обычно называют отвратительным словом «профпригодность».
Прочесть дневник в тот день мне не удалось. Стоило только раскрыть его, как вдруг, словно мне назло, откуда-то из недр дома вырвался дедушка. Я услышал его стремительные шаги, в которых сразу ощущалась жуткая, дикая, свирепая удивительная озлобленность – так, глядя на хмурое небо, можно с точностью предсказать, что пойдёт дождь. Удивительной его озлобленность казалась потому, что невозможно было представить, как человек может выносить столь тягостное чувство и не сойти с ума, не наложить на себя руки.
Я едва успел сунуть отцовский дневник (найденный в потайном отделении159) под футболку и закрыть потайное отделение в столе – дед возник в дверях в следующее же мгновение. Он бросил на меня взгляд – взгляд пусть не свирепый (хотя, полагаю, дед себя ещё сдерживал), но полный возмущения. Чем был полон мой взгляд, я не знаю, у деда никогда не спрашивал. Однако я тоже был несколько возмущён. Дедушка мне представлялся человеком совершенно чужим, беззаконно вторгшемся в мои владения, владения моей семьи, частью которой он для меня никогда не был. Всё тем же взглядом дед осмотрел кабинет. Книжные полки, стол, коробки, расставленные повсюду, виниловый проигрыватель. Он резко подошёл к нему и выключил. Музыка смолкла – будто кислород мне перекрыли, выдернув дыхательную трубку.
– Ты чего тут расшумелся?! – спросил дед злобным шёпотом, наклонившись ко мне.
Его вопрос мне казался столь нелепым, столь непристойным даже и неуместным, что я не находил вразумительного на него ответа. Вообще никакого ответа не находил. Я тупо уставился на него с лицом, вероятно, полным равнодушия и молчал. Его это злило. Он повторил свой вопрос. Но ответа так и не получил.
– Ладно, – сказал он, распрямившись. Голос его стал более спокойным, он глядел по сторонам. – Иди спать. Уже слишком поздно.
Я встал из-за стола и направился было в свою комнату.
– Но сперва тут надо прибраться, – остановил меня дед. – Я тебе помогу.
Дедушка-сосна не был плохим человеком. Более того, он и по-настоящему злым-то человеком, мне кажется, не был. Он был лишь тем, кто слишком сильно любит свою дочь, если дочь (или любого другого близкого человека) действительно можно любить «слишком»160. Все его действия, все решения исходили из
Это был самый откровенный из его дневников. Неудивительно, что он находился в потайном отделении его стола.
И, наверное, да, всё-таки можно.