Скорбная песнь истерзанной души.
как он сам говорил. – Кусочки оттуда, кусочки отсюда. Мне нравятся отдельные части, какие-то пассажи, определённые такты в произведениях. Что-то целиком я давно уже не играю.
Ну а литература просто увлекала его сама по себе. Нигде он этим не занимался. Но всегда носил с собой в рюкзаке пару-тройку книжек.
– Зачем так много? – спросил я его как-то раз.
А он ответил:
– Затем, что одной книжки может и не хватить. Если я, например, подбираюсь к финалу, у меня должна быть книжка, которую я бы мог сразу начать читать после той. Иначе я с ума сойду. К тому же, никогда не знаешь, какую книжку действительно захочется читать. От настроения ведь тоже это зависит.
Задание мы сдали одними из первых (нам за него потом «пятёрку» поставили) и могли быть свободны. Хотя до конца урока оставалось ещё пятнадцать минут.
Мы вышли в коридор, Герман сразу двинулся прочь, к лестнице, повернув налево.
– Эй! – по-доброму окликнул я его. Он остановился и обернулся. – Как тебя звать-то хоть?
Он назвал своё имя, а я ему – своё.
– Знаю, – кивнул Герман.
«Ну да, – подумал я, – само собой».
– Хорошо поработали, – сказал я, улыбнулся и протянул ему руку.
Он широко раскрыл глаза от удивления и смущения. Так мы и стояли некоторое время, может вечность, может мгновенье218: я с протянутой рукой, а он с выпученными глазами, глядя на эту самую руку, придерживая лямки рюкзака. Затем он с осторожностью протянул и свою руку. Мы обменялись рукопожатиями. На том и расстались.
Со следующего дня я сидел за его партой. Никто не возражал. Ни учителя, ни сам Герман, ни одноклассники. Последние первое время глядели на нас с презрением, иногда посмеивались, конечно. Но это всё быстро сошло на нет.
За его партой мне нравилось. Во всех отношениях удобное местечко. Когда устал, утомился от нудных учительских речей (и от всего на свете), можно спокойно рисовать всякие каракули, делая вид, что пишешь под диктовку219, можно смотреть в окошко или банально перешёптываться с Германом о том о сём. Сперва он был не слишком разговорчив, но со временем, привыкнув ко мне, убедившись, что я заслуживаю доверия и что я не из тех, кто без конца издевается, насмехается над ним, он постепенно стал раскрываться, говорил со мной, выражал мнение, делился впечатлениями, мыслями, чувствами…
Начали мы с того, что я рассказывал ему о своих увлечениях220. О музыке, в первую очередь. О том, что она для меня значит, как помогает переносить тяготы жизни, справляться со стрессом и тёмной стороной своей сущности. Он с интересом слушал, я это видел. И потому продолжал221.
Я говорил о любимых группах, о Joy Division, The Cure и Siouxsie and the Banshees, о многих других, говорил о том, как круто выглядит Роберт Смит в своих чёрных одеждах и со своим легендарным пышным, растрёпанным причесоном.
– Мне тоже нравятся The Cure, – еле слышно, задумчиво произнёс Герман.
Неделю или две спустя мы скрывались в школьной библиотеке. Проворачивали такое
Тут никогда нельзя точно сказать.
Это помогало восстановить душевное равновесие, пусть и вызывало проблемы всякий раз, когда приходилось сдавать на проверку тетради; но в новой школе тетради проверяли куда реже, чем в той, где я учился прежде.
С это ведь всегда всё и начинается, правда?
А иначе не стал бы.