Скорбная песнь истерзанной души.
друг другу скорее!».
И вновь прокатился смешок, на этот раз более громкий. И обычная шутка стала, что называется, притчей во языцех227.
Сперва люди (включая уже и тех, кто учился в других классах), завидев нас с Германом, идущих по коридору, откровенно смеялись и перешёптывались. И нам было невдомёк, в чём вообще дело. Мы насторожились, но не особо заботили себя попытками выяснить причину такой вот реакции на наше появление. Потом на стенах тут и там возникали карикатуры (довольно талантливо исполненные, надо признать), изображавшие меня и Германа за занятием крайне непристойным. Довольно любопытно и забавно, что учителя не особо-то спешили избавляться от этих художеств, учитывая хотя бы то, что школа всегда довольно ревностно отстаивала околорелигиозные (такое впечатление они производили) принципы благопристойности.
Но в данном случае им внезапно стало (почти) всё равно, и до самого последнего момента они делали вид, что не замечают карикатур (ну, либо они в самом деле их замечали). Надо ли говорить, что это совершенно невозможно, учитывая бурную реакцию учеников всех классов – от мала до велика. Равнодушие учителей (и даже некоторую симпатию к творчеству местных художников) могла развеять разве что какая-нибудь инспекция из контролирующего деятельность образовательных учреждений органа. Поскольку, однако, такая инспекция проводилась в чётко установленный срок, с точно установленной периодичностью и датой её проведения, учителям и директору бояться было нечего.
Я все насмешки и нападки воспринимал довольно спокойно, а вот Герман по этому поводу переживал и волновался очень сильно. Он в целом был человеком нервным и дёрганным. Любое раздражение, отклонение от того, что для него являлось нормой (то есть привычном состоянием и положением вещей) сказывалось на нём не лучшим образом.
– Нам, наверное, лучше некоторое время вообще не общаться. И не сидеть вместе за одной партой, – сказал он мне в один из дней, вновь срывая очередную карикатуру.
Я посмеялся и ответил:
– Знаешь, звучит так, будто между нами в самом деле что-то есть…
Он заметно смутился, чем рассмешил меня ещё больше.
– Ну, просто… – начал объяснять я. – Ты же понимаешь, что, если в ответ на все эти шуточки и подколы, в ответ на это, – я указал на рисунок в его руках, – мы перестанем общаться, а в особенности, если я займу другое место, это лишь даст повод для новых шуточек, потому что, отвечая вот так, мы как бы признаём собственное смущение, вызванное всеми этими шутками, насмешками, рисунками и прочим. А раз мы смущены, значит, косвенно признаём их правоту, превращая все шутки, подозрения и намёки во что-то большее, такое, у чего есть почва, здравое, рациональное зерно. Проще говоря, мы, как бы сами того не ведая, соглашаемся с тем, что между нами есть такого рода отношения.
Герман задумался на некоторое время. И пришёл в итоге к выводу, что мои рассуждения верны.
– Но мне всё равно как-то не по себе теперь, – добавил он при этом.
– Ну,
Так я и узнал о шутках Салютора и реакции класса на них.