Скорбная песнь истерзанной души.
так:
– Почему дедушка плохо ко мне относится?
Мама удивилась.
– Разве он плохо к тебе относится?
– Да. Он постоянно всем недоволен, грубо со мной разговаривает, вечно поручает мне что-то, никак не оставит меня в покое, – я приподнялся на локтях и смотрел теперь на мать, но не в глаза, а на её лоб, на её сложенные на коленях руки. – Мам, я не хочу здесь больше находиться. Я хочу домой.
Наступило молчание, которое в такие моменты становится особенно тягостным. Затем мама разрезала это сгустившиеся молчание острым ножом своих мыслей, суждений, облачённых в форму слов.
– Дай мне ещё немного времени, – она склонила голову, пальцы её рук сплетались между собой в нервной пляске, словно вели перекличку, проверяя все ли из них в строю.
Ну а я молчал и не двигался. Мне хотелось спросить, сколько ей нужно времени, но я посчитал это неслыханной наглостью, ибо знал, зачем ей понадобилось время и как она собиралась им распоряжаться.
– Может тогда ты разрешишь мне одному уходить к нам домой и оставаться там? Хоть иногда! Хоть ненадолго! Иначе я не…
Слова повисли в воздухе. Оборванная фраза, как труп только что несправедливо казнённого бедняги рухнула меж нами, образовав ещё одну непреодолимую преграду. Я оборвал фразу, потому что в тот миг не знал, как её закончить. Я не знал, что будет «иначе». Мне пришлось узнать это несколько позже, ибо мама отказала мне в моей просьбе.
– Я боюсь оставлять тебя там одного, – сказала она. – К тому же, скоро мы вернёмся туда вместе. Очень скоро. А пока я прошу тебя немного подождать.
Она поцеловала меня в лоб, встала со стула и вместо себя водрузила на него поднос с тарелкой супа и вышла со словами:
– Ешь. А то остынет.
Я лежал и буравил взглядом светло-коричневую пиалу с горячим супом. Она казалась мне элементом интерьера, таким же, как стул, стол, комод или та жуткая, отвратительная занавеска из грубой ткани; казалась чем-то таким, что должно всегда тут оставаться. Эта пиала (вместе с подносом) была недостающим элементом какого-то загадочного механизма, шестерёнки которого начали вращаться. И я не знал, к чему приведёт это вращение, от того оно меня пугало. Но какое-то странное чувство, эхо далёких предков, твердило мне, что механизм этот должен вращаться. А последствия – дело десятое. Они станут важными только в том случае, если я опустошу тарелку, наполнив свой желудок её содержим и обреку пиалу с подносом на вечное изгнание из комнаты, превратив их во что-то, напрочь лишённое смысла.
Я встал с постели, взял поднос с тарелкой, водрузил их на комод. Вернулся в постель, лёг поудобнее и стал смотреть на тарелку с подносом, не отрывая взгляда. Это зрелище от чего-то завораживало меня, волновало так же сильно, как волнует сердце полотна великих художников, вроде Эль Греко, Делакруа, Дали, как волнует всё то вечное и торжественное, что доступно человеку.
Суп я ел остывшим. Но всё же ел. И он был вкусным. Тарелку я вернул на поднос, оставшийся на комоде. Я стал смотреть на неё в третий раз. Но теперь в этом была какая-то