Скорбная песнь истерзанной души.
до инцидента с дедом. Случилось это время очередного дозора, который стал для неё первым.
Юная девушка, старше меня всего на полгода (что в нашем возрасте было разницей довольно существенной), высокая, стройная, с волосами цвета тёмного шоколада, в джинсах, больших бело-голубых кроссовках и футболке, которую полагалось носить всем, кто становился “блюстителем порядка”. Она выглядела напуганной и растерянной. Мне было её немного жаль.
Мы оставались в пределах своей улицы234, но на некотором отдалении от наших домов. Улица плавно уходила вверх, затем следовал спуск. Мы стояли на самой высшей точке, откуда открывался вид на ту часть города, которая, вероятно, выглядела в точности, как наша. Скопище разноцветных, но однотипных домов, тесно прильнувших друг к другу, словно люди, застигнутые внезапно сильным морозом, стремящиеся хоть как-то согреться теплом своих тел. Возле каждого дома стояли машины, вдоль дороги тянулись провода, раскачиваемые ветром, а над всем этим нависло грозное небо, в мрачных просторах которого парили птицы.
Зрелище убогое, тоскливое235. Но ведь и мы пребывали посреди такого же тоскливого убожества. Однако чувства те возникали у нас (у меня уж точно) только когда мы стояли на той вершине и глядели, словно в зеркало, на ту часть города, которая, вероятно, выглядела в точности, как наша.
Тори приходилось нелегко в дружине. Потому что она была девушкой. И не просто девушкой, а единственной девушкой. И очень красивой девушкой. Слишком красивой. Поразительно красивой. Увидев её впервые, я так и подумал: «Какая поразительно красивая девушка. Надо же!» Я был удивлён. Ибо существование такой красоты посреди такого уродства казалось совершенно невозможным. От того её наличие производило столь сильный эффект. Но если я был всего-навсего поражён красотой Тори, как человека поражает, к примеру, красота звёздного неба, то остальные – от мала до велика – были этой красотой сражены236. В них возникали чувства столь сильные, что совладать с ними они не могли – могли только подчиниться. И подчинялись.
И ладно, когда те чувства были возвышены. Как, скажем, у щуплого Марселя Балморея237.
Он был младше меня на два года и жил за углом, на улице Арчибальда Губертонга238, в доме под номером шесть. Учился в той же школе и был членом шахматного клуба, куда зазывал и меня, но я отказывался.
Выходя на его улицу во время обходов дружины, я часто заставал его медленно вышагивающим из стороны в сторону, с блокнотом и ручкой в руках. Он глядел исключительно либо в свой блокнот, либо на небо, и никогда по сторонам. Над ним нередко подшучивали, потому что местным ребятам он казался странным и нелепым239. А мне нравился240. Мы с ним играли в шахматы без доски и фигур, просто выкрикивая друг другу ходы:
– d4 – я всегда просил играть за белых, потому что не мог держать в голове правильную перспективу за чёрных
Поскольку за каждым отрядом был закреплён свой участок.
Ибо тоска – она повсюду.
А это очень большая разница.
Если не принимать во внимание то, что случилось в дальнейшем, к чему это всё привело.
Арчибальд Губертонг (1927 – 1989) – известный Ребеллионский писатель, поэт, переводчик. Основатель культового журнала «Душегуб», издававшегося и после его смерти, вплоть до 2015 года.
Что нас с ним роднило.
Потому что было то, что нас с ним роднило.