Скорбная песнь истерзанной души.
лежал у меня в рюкзаке.
«Нет, – мысленно отвечал я себе на это. – Она для этого слишком лёгкая, её будет уносить ветром. К тому же, мне нечем её отрезать. Не могу же я целый моток пустить на лассо. Это нелепица какая-то. Как и все эти игры в ковбоя в целом. Меня точно заметит какой-нибудь дед (или бабка) по соседству, страдающий (страдающая) бессонницей. Может, уже сверлит взглядом и думает: “Какого чёрта этот сопляк торчит возле дома Селеста Гордеева? Надо бы за ним последить”».
«Верёвку, знаешь ли, – продолжал я дискутировать сам с собой, – можно отрезать секатором, который дед хранит в сарае. Как и стремянку, между прочим…»
«Угу… то есть ты предлагаешь выставить тут стремянку, забраться по ней… а дальше что? Её высоты-то не хватит, чтобы дотянуться до окна».
«Не хватит, это верно. Придётся прыгать. И цепляться за приоткрытое окно. Стремянку затащить в комнату. А потом незаметно вынести. Когда дед куда-нибудь уедет, к примеру».
Подавляя в себе желание процитировать Большого Лебовски, я понял в итоге, что мне остаётся только одно: спрятаться где-нибудь на заднем дворе, а когда дед поутру отопрёт одну из дверей, незаметно пробраться в дом, а затем и в свою спальню.
Сидя, или скорее находясь в каком-то полулежащем положении, уперевшись спиной в заднюю стенку сарая, обняв рюкзак и глядя на дверь, что была напротив и чуть слева, глядя в щели между досками, сквозь которые проглядывал пока ещё тусклый свет, я почему-то почувствовал себя страшно несчастным и убогим. Живот скрутило, к горлу подступил комок, на глазах выступили слёзы, и я зарыдал. В тот момент всё внезапно потеряло свой смысл. Какая разница, что дед разозлится, что он меня накажет? Какая разница, что подумают остальные, хоть кто-нибудь и какая вообще разница, что со мной будет дальше? Эти слова звучали в моей голове, пока я продолжал плакать.
Потом я встал, вышел из сарая, побрёл к парадной двери. Она по-прежнему была заперта.
«Время наверняка перевалило за шесть часов», – подумал я, лишённый возможности узнать наверняка.
Я развернулся. Посмотрел на горизонт. Солнце показало макушку. Из маленького, но аккуратного, стильного бежевого домика с крышей из красной черепицы, расположенного по другую сторону улицы, за три дома от того, что напротив нашего, вышел Алексей Лавлинский – мужчина сорока пяти лет в джинсах, тёмно-синей рубашке-поло и такого же цвета куртке. Завидев меня, он улыбнулся, высоко поднял руку в молчаливом приветствии и сел в свою красную машину (не помню марку, да и плохо я в них разбираюсь). Я в ответ слегка поклонился и беззвучно шевельнул губами, в движении которых можно было прочесть слово «Здрасьте». Но не на том расстоянии, которое разделяло нас. Лавлинский уехал, а за спиной у меня что-то щёлкнуло – это дед повернул замок, отперев дверь.
– Ты что тут делаешь? – спросил дед.
Я повернулся к нему. Он стоял на крыльце, грозно нависая надо мной.
– Собираюсь идти в школу, – ответил я.
– В такую-то рань?
– Ну