Мелодии порванных струн. Эллисон Майклс
графику жизни. Подъём – когда вздумается, но чаще всего не продирал глаза до полудня. Еда – что под руку попадётся, но чаще всего замороженная пицца, жирные крылышки из «Кей Эф Си» и шоколадные батончики, которых всегда хотелось во время хоккейного сезона. Питьевой режим – два положенных литра жидкостей, в которые входили в основном газировки, пиво и виски. Сон – с кем попало, но чаще всего в одиночестве, после того как выгонял очередную цыпочку, пойманную в баре. За эти недели затворничества и абсолютной деградации я стал похож на бездомного. Зарос многодневной щетиной, набрал пару кило, весь как будто посерел, и мылся лишь когда ощущал, как от меня разлетаются веера нечистот. Но девушки по-прежнему на меня клевали, когда я надевал форменную футболку.
Бенни так и не отвечал на звонки, отцу я звонить боялся, как и Блейку. Они стали прочитанными страницами моего романа, и пора бы их было перелистнуть. Рикки каждый раз вздыхал всё глубже, когда снимал трубку, но не мог сообщить мне хороших новостей. Вэлери тоже хотела обсудить что-то и названивала пару раз в неделю – наверняка обнаружила пропажу своей любимой сковородки, но вряд ли меня. Никто не вспоминал обо мне, кроме доктора Шепарда, но я не собирался продолжать реабилитацию. Колено заплыло жиром и алкоголем и болело не так сильно. Вряд ли оно мне пригодится, чтобы ещё тратить энергию на его починку.
Так и получалось: я хотел поговорить с теми, кому был не нужен, и прятался от тех, кто хотел поговорить со мной. А контингент моих собеседников собрался довольно-таки странный. Тупоголовые девицы, которые ничего не смыслили ни в хоккее, ни в жизни, ни даже в том, кто такой Уэйн Гретцки. Слишком уж приставучие бармены, которые мечтали меня вылечить и отобрать ключи от машины. И молчаливая мама, к которой я ходил на могилу через день и рассказывал о своей жизни. В общем-то, и рассказывать-то особо нечего, потому я чаще всего вспоминал наше детство и не переставал извиняться за свой побег. Я должен был остаться в Чикаго, у пропахших хворью простыней матери, и держать её за руку, пока она смотрела на меня затянувшимися серой дымкой глазами, а не стальным гранитом памятника. Букеты ирисов штабелями складывались у подножия памятника, не успевая завянуть на прохладном воздухе марта и под вдарившими дождями.
И была она… Девушка из автоответчика, что продолжала названивать каждый день без точного расписания. Сперва её болтовня раздражала и вызывала усмешку: два года звонков парню, который ушёл с концами и даже не сообщил, что переехал – недостойно и жалко. Я обрывал её сообщения на полуслове и включал телевизор, чья болтовня рассеивала одинокую тишину квартирки.
Потом я стал дослушивать её сообщения до конца. На удивление, они справлялись лучше пластмассового ящика, потому что имели больше смысла, чем рассказы об охоте львов по «Нэшнл Джиографик», об очередной перестрелке на окраинах Вест Гарфилд Парка по «Эн Би Эс» или о борьбе лучших из лучших за выход в плей-офф сезона по «Евроспорт». Потому что, в отличие от последнего, они не сыпали соль на рану, а вытягивали эту боль, как шприц –