И слово было острее меча: Сказание о Тилекмате. Нурэлдик Касмамытов
цепь поколений, где каждое звено должно быть крепким, чтобы вся цепь не прервалась?
А горы молча наблюдали за людьми, храня тайны прошлого и загадки будущего. Они видели много таких историй – историй любви и потерь, надежд и отчаяния. И они знали то, чего не знали люди: что даже самая тёмная ночь когда-нибудь заканчивается рассветом, что даже самое глубокое горе может стать началом новой жизни.
Время – странный лекарь. Оно не залечивает раны, просто учит жить с ними. Как река, пробившая себе новое русло после обвала, жизнь в аиле постепенно находила новые пути. Женщины всё так же собирали кизяк для очагов, мужчины пасли скот, дети играли среди юрт, и только собаки иногда поднимали морды к небу и тихо скулили, словно чуя незримое присутствие печали.
А для Айжаркын время остановилось в тот самый миг, когда гонец принёс чёрную весть. С тех пор она жила между двух миров – тем, где Алымбек навсегда остался молодым и живым, и этим, где нужно было как-то существовать дальше. Её тело двигалось, работало, дышало, живот рос день ото дня, но душа, казалось, застыла там, за перевалом, где оборвалась жизнь любимого.
Каждый вечер, когда солнце начинало клониться к закату и длинные тени ложились на землю, она выходила из юрты и садилась у входа. Сидела неподвижно, как изваяние, глядя на горы – те самые горы, что видели уход Алымбека и теперь хранили его последний вздох где-то в своих каменных складках. В такие минуты она словно пыталась разглядеть в их очертаниях знак, весточку от любимого, какую-то тайну, известную только ей.
Горы молчали, храня свои секреты. Но Айжаркын всё равно разговаривала с ними – беззвучно, одними губами, рассказывая о том, как растёт их с Алымбеком ребёнок, как он толкается под сердцем, словно молодой жеребёнок, рвущийся на волю. И тогда её рука, лежащая на животе, начинала тихонько поглаживать его, будто успокаивая и этот невидимый мир внутри неё, и саму себя.
В такие моменты с её губ слетали древние колыбельные – те самые, что пели ещё её прабабушки, укачивая своих детей в кожаных бешиках. Песни эти были старше самих гор, они пришли из тех времён, когда мир только создавался, когда духи предков ещё ходили по земле и учили людей мудрости жизни.
"Бай, бай, балам," – шептала она, и в этом шёпоте была вся нежность мира, вся боль потери и вся надежда на будущее. – "Спи, мой малыш. Твой отец теперь среди звёзд, он смотрит на нас оттуда и улыбается. Он был батыром, настоящим сыном своего народа. И ты будешь таким же сильным и храбрым, как он…"
Старые женщины аила, проходя мимо, замедляли шаг и качали головами. Они знали цену такому горю – тихому, глубокому, как горное озеро. Знали, что нет от него лекарства, кроме времени, да и время тут бессильно. Можно только научиться жить с этой пустотой в груди, заполняя её заботой о ребёнке, работой, молитвами.
А горы стояли, величественные и равнодушные, как стояли они тысячи лет до этого и будут стоять ещё тысячи лет после. Они видели много таких историй – историй любви и потери, жизни и смерти. Видели, как рождаются дети,