Черный Феникс Чернобыля. В. А. Ткаченко-Гильдебрандт

      Как это великолепно все же, думалось мне, убить за поэзию, стихотворение, песню; чем не сюжет для японского театра Кабуки, когда самурай, будучи поэтом-хэйдзином, мог обнажить свой меч-катану, защищая честь своего хокку, рассматриваемого им в качестве сущностной эстетической, этической и даже религиозной ценности. По-видимому, такой у нас с японцами духовный архетип, позволяющий, с одной стороны, вызывать инфернальное оцепенение душ, что проявилось на примере японского империализма, с другой стороны, оригинально перерабатывать на свой лад все достижения человеческой цивилизации. В подобном оцепенении мы оказались вдвоем с Витей: только я чувствовал оцепенение жертвы, а он мстителя и охотника. Это обоюдная связь помрачения, помрачения не только в бою, но и в искусстве. Отсюда высокая, как мне представляется, но спокойная экстатичность японской и корейской культуры. Следующие два месяца для меня превратились бы в кромешный ужас, если бы не оное оцепенение, условно мной воспринятое в качестве жертвы, а потому ставшее таким же наркотическим снадобьем, как опиумный дым, чередуемый с крепким алкоголем. Я принял правила игры, навязанные Пак Ван Ином, будучи преследуемым в адской погоне. Я научился чувствовать преследователя, а он преследуемого. Наши пути снова сошлись во второй половине августа 1965 года на территории древнего сеульского парка Донме, примерно в ста пятидесяти метрах от знаменитого одноименного конфуцианского святилища. Я быстро брел по боковой парковой дорожке в направлении к центральной аллее. Не доходя до нее, наверное, около тридцати метров, я вдруг заметил молодую корейскую семью (пара с двумя дочками, приблизительно восьми и десяти лет), расположившуюся на скамейке справа и исполнявшую последний куплет нашей песни с Пак Ван Ином:

      Еще мгновение, резкий шорох прыжка в мою сторону слева, и я почувствовал мертвенный гладкий холод дула пистолета «ТТ» на своем затылке, и вкрадчивые слова полушепотом пронзили мой мозг сзади: «Ну что, сволочь, сейчас умрешь». «Витя», – сказал я спокойно и крайне безучастно, как будто было все уже окончательно предрешено. Молодая семья застыла в онемении от подобной ошеломительной сцены, которую ее члены могли наблюдать разве что в драматическом театре, да и то пару раз в жизни. «Занавес», – вымолвил пока уверенно бывший советский офицер. Дальше все развивалось стремительно: я почувствовал, что пистолет быстро съехал с моего затылка, а Пак Ван Ин, как бы сложившись и съежившись, рухнул на плитку парковой дорожки, запечатлевши свое лицо предсмертной маской ненависти и презрения. «Витя, Витя!» – кричал я, усердно стараясь оживить своего собрата по опиумным