Созерцатель. Виталий Фоменко
человеческими радостями?
– А что ты подразумеваешь под человеческими радостями? Хорошо жрать, ездить на крутой тачке, утирать сопли потомству, изо дня в день работать застрессованной белкодурой, до тошноты обыденно жить с оглядкой на законы муравейника?
– Так устроен человеческий мир, в нем много других радостей. От семьи, от любви и уважения близких, от признания заслуг, от удачной карьеры, от благополучия. Ну и от жрачки и тачки – куда же без них. От путешествий… Можно испытывать радость от чувства, что тебе радостно жить, стремиться к этому чувству! Ты же… вместо того, чтобы просто отыметь Веронику и получить от этого мужское удовольствие, ты будешь пытаться искать неотыскиваемое, будешь пытаться создать вокруг себя вакуум, чтобы виртуально трахнуть какую-то неабелеву из группы Ли, даже не зная, существует ли вообще такая где-либо? Гоша, это онанизм!
– Да! – вдруг вскипел он. – Это кажется странным? А разве не странным является то, чтобы жить, одаренным разумом, только ради того, чтобы обжоривать Жору, обкатывать Катю и сверлить воронку Вероники, потому что мир устроен так хреново, что других смыслов в нем не найти?! Трахать Веронику – и только в этом находить смысл жизни?!
В тот день в пивнушке после его ответа мы посмотрели друг на друга и рассмеялись. Вероника представилась нам в образе какой-то совершенно безыдейной клячи! С ним всегда было весело. Да и не был он таким блаженным, каким иногда представлялся. Он просто искал ответы на вопросы другого жизненного порядка. И ему было начихать, что о нем думают. Главным для него было то, чтобы ему не мешали.
Гоша бросил учиться посреди третьего курса. Наверное, в нем открылась новая чакра. Целый год он не выходил из дома. В первое время мать на наши звонки отвечала, что Гоша занят. Мы советовали ей вызвать врачей, но она отказывалась – знала своего сына лучше всех нас. Потом мы звонить перестали. Кто-то видел его в магазине, в старом домашнем халате и в стоптанных кроссовках. Но это неточно.
Через несколько лет дошли слухи, что Гоша уехал. На какой-то норвежский нефтяной шельф. Нанялся по объявлению. Была у него такая идея: в землях вечной мерзлоты отыскать свидетельства дочеловеческого мира. Он даже собирался писать фантастический роман о страшных последствиях микробиологических находок, которые изменят привычный нам мир. Мечтал о сценарии, с которым покорит Голливуд. Но это было еще тогда, когда он был с нами. Или где-то рядом. Еще до спектральной щели.
Он не приехал даже на похороны матери. Говорили, что с нефтяного шельфа он подался куда-то в Африку – то ли воевать, то ли рыбачить. Так или иначе, больше я его никогда не видел. Правда, однажды, будучи в командировке в Мозамбике, наслаждаясь в свободное время экзотикой в ловле тунца, мне показалось, что посреди аквамариновых вод Индийского океана на соседней рыбацкой шхуне я вижу знакомую коряжистую фигуру. О том, что такие встречи в жизни бывают, что мир теснее, чем нам кажется, я знал не понаслышке. Но кликать его в океане не стал – издал лишь удивленный