Блогер, чао!. Михаил Юрьевич Белозеров
Прибавкин пугал, статья триста восемь не была «рабочей» и подразумевала всего лишь денежный штраф.
– Я не знала… – вдруг уступила лошадка Гнездилова и, казалось, сделалась меньше ростом, а Мирон Прибавкин, наоборот, вырос. – Я согласна…
– Говорите, кто вам рассказал о Самсоне Воропаеве? – потребовал Мирон Прибавкин, не упуская момента.
– Дайте слово, что у того человека не будут неприятности! – на последнем упрямстве не уступила лошадка Гнездилова.
Мирон Прибавкин в саркастически скривил губы. Дарья Гнездилова умоляюще посмотрела на него и сжала девичьи кулачки.
– Запросто! Даю! – спровоцировал он её по застарелой, как подагра, следовательской привычке, куда вложил чуть-чуть от Луи де Фюнеса, чуть-чуть от Жан-Поля Бельмондо и даже чуть-чуть от Пьера Ришара, чем страшно поразил Дарью Гнездилову, которая, в свою очередь великих французских комиков в упор не знала и привыкла к молодёжному поверхностному эпатажу типа Панова, поэтому для себя тотчас назвала Мирона Прибавкина опасным старикашкой, хотя, разумеется, Мирон Прибавкин таковым не был, а всего лишь прикидывался Иваном Грозным, о котором Дарья Гнездилова абсолютно ничего не слышала и слышать не хотела.
На самом деле, он никакого слова давать не собирался. Это была обычная уловка любого следователя хоть в полиции, хоть в прокуратуре: наобещать в три короба, но естественно, слово не держать, обоснованное преамбулой юрисдикции «разоблачить и посадить», было двигателем следствия, а там хоть трава не расти и прокурор не бейся.
– Ширинкина… – огорчённо пробормотала лошадка Гнездилова, и в смущении переведя взгляд на воробьёв, что дрались на дорожке.
– А… кто это? – удивился Мирон Прибавкин и принял самый глупый вид, на который был способен, ибо не в его интересах было пугать свидетеля не то что до смерти, а просто до заикания.
Он делал это инстинктивно, дабы свидетель не заподозрил его в служебной корысти, а поверил бы в его искренность. Корысть же у него была всегда на уровне инстинкта следователя и была неизменной, как основная чёрта профессии, и только с любимыми женщинами он расслаблялся и становился самим собой: мальчиком с рабочей окраины империи, из Кузбасса, где деньги зарабатывают тяжёлым шахтёрским трудом. Так что в глазах родни он сделал в столице шикарную карьеру.
– Это… моя бабушка, – уже менее упрямо тряхнула чёлкой лошадка Гнездилова.
– Бабушка?.. – отшатнулся Мирон Прибавкин, который уже стал привыкать к сладковатому запаху жвачки лошадки Гнездиловой.
Дело запутывалось всё больше и больше. Бабушка нам ни к чему, неизвестно зачем умиротворённо подумал Мирон Прибавкин.
– Вероника Иридиевна… – кивнула лошадка Гнездилов и упрямо перекатила жвачку слева направо.
Да что же это такое?! Мать моя женщина! – подумал с возмущением Мирон Прибавкин, книг не читаешь, мультфильмов не смотришь, сидишь в рунетах и куках.
– Вероника Иридиевна? – он вдруг вспомнил вдовий горбик сиреневое