Труха. Мартин Брунов
скорой рукой лишь поверхностно покрыл поверхность, из-за чего местами просачивался наружу натуральный цвет. Дерево было местами настолько трухлявым, что можно было оторвать кусок дерева с края скамейки и увидеть, как сыпется труха и пыль, подобно водопаду падает вниз и собирается небольшой кучкой.
Сверху сплошной белый потолок – цвет пустой надежды на скорое освобождение от рутины дней этого стационара. «Лежи, отдыхай… чем тебе не санаторий?», – сказала в первый день мой врач и улыбнулась от того, что понимает, какой это сарказм и как он тухло пахнет на кончике её языка.
Вокруг шум, который стихает при первом крике санитарки – тучной, старой женщины. С её криком все берутся за ложки и едят первое. Первым обычно подавался суп и к нему корка хлеба, который раздавали из большого железного ведра. На второе была сухая безвкусная каша и компот к нему. Соли, сахара, приправы какой – ничего нельзя, а то, что было можно, ни у кого не было.
Я приступал к трапезе и старался не смотреть на сидящих поблизости. Тихий покой, порой чавканье и тихий шёпот из дальних углов столовой – это всё, что сопровождало обеденный час, пока ко мне не обратился Роберт – мальчишка лет шестнадцати, сидевший от меня по ту сторону стола.
– Что врач сказал тебе? – тихо спросил Роберт. – Выпустят?
– Будут держать, – отвечаю я, как только прожевал, – говорят, нужно до конца понять, что со мной не так.
– Вот умора! В здоровом человеке дурака ищут! – удивился тот, не повышая голос. – Но и верно, наверное; я помню, какой ты заехал и какой был последние два дня, а сегодня ты нормально. Как так-то?
– Сам не понимаю, – говорю я ему и отрываю кусок хлеба, кидаю его в тарелку с супом для большей сытности, – везение.
– Вот бы выйти, а то три месяца здесь… За дурака держат! А я не дурак, я всего лишь мысли иначе, и то моментами. Так-то я здраво мыслю и никому жить не мешаю.
Я постарался вспомнить, в чём была беда Роберта. Обращал внимание на его постоянный беглый взгляд, на то, как он постоянно чешет свою шею до красноты, как он дёргает уголком рта и как то сжимается, то расслабляется челюсть. Он был наркоманом, глотал какие-то препараты и на фоне этого словил психоз, в котором выбежал на улицу и согнулся аркой лицом к небу, и неудивительно, что прохожие вызвали скорую помощь, дабы того как можно скорее забрали с общественного пространства и подальше от чувствительных глаз. До этого, как он рассказывал, бывали припадки, в которых он говорил полнейшую чушь, но сам в которую без сомнений верил. При попытке переубедить его – гневался, утверждал с пеной у рта о заговоре против него и что он всех раскусил; когда же его отпускало, то становился самым обычным дворовым мальчишкой. Если же сейчас спросить его обо всём бреде, то он немного робеет, будто не уверен, а может, и стыдно, и скажет: «Возможно, это болезнь, и то, что я говорил близким – плохо… я не знаю», – то можно подумать, что лечение идёт ему на пользу, если, конечно, не брать в счёт появившиеся монологи во время сна, как результат