Труха. Мартин Брунов
согласен с вами, – ответил я на её объяснения, на что она благодарно кивнула головой, а это значило как минимум, что меня не кинут на вязки, как в той оригинальной инсталляции, которую я помнил от начала до самого конца, если, конечно, не брать моменты, когда меня обкачивали всякой дрянью, от которой я нырял во тьму своих сновидений независимо от того, в какое время мне кололи препараты.
Вернувшись обратно на свою койку из чувства интереса, я снова попытался отмотать время вспять, но я не в силах был причинить себе нарочно боль; что-то отпугивало меня от касаний к своей коже, да и сам жест, который я обычно для этого делал, доставлял дискомфорт. Он был неприятен: вроде бы обычное почесывание левой руки, но едва коснувшись, меня будто бы било током, и рука резко отдергивалась прочь.
Вокруг меня больничная неразбериха, шум и беготня из-за новоприбывших пациентов. Я медленно поворачиваю голову в их сторону и вижу безжизненные, застывшие в вечности лица: впалые их глаза перестали гореть жизнью, щёки выдавали недоедание, ибо здешняя диета максимум давала протянуть до конца дней, и не важно, какие это дни: дни до выписки или кончины. Все одинаковые в хандре своей, их можно было не звать по именам: «Ты! Ты! Ты!», – тыкают санитары и медсёстры новеньким, а те вяло подбирают павший на пол взгляд и пустой бездной равнодушия озираются на кличущего их.
Я смотрю в сторону двери моего лечащего врача. Она сидит там и принимает новых пациентов, дышит, сопит, думает, про себя мечтает о скорейшем возвращении из этого дурдома; а я бы мог, если бы добрался до неё, оборвать её жалкую жизнь, а затем вернуть обратно и повторить, и повторить… такая власть! Она вся в будущем, в настоящем лишь на миг работы, а после только желание, вперёд несущее порывами маленькой мечты возвратиться обратно домой и приступить к своим делам, к тому, к чему её руки сами тянутся; но вот я встаю горой, и руки мои, протянутые к жирной шее, придушат будущее её в начале. От начала до конца лишь мгновение моих сжатых пальцев, впившихся до победного конца. Последний хрип её знаменует оборванную нить, и дальнейшее для этой лечебницы видится неопределённым: «А кто лечить будет?», – любой, кто угодно. Придёт молоденькая, только-только переставшая быть студенткой, и методы её лечения мало чем будут отличаться от предыдущей. Конечно, она будет старательна и ответственна; но с годами волокита бумаг, бред невменяемых и рутина этого заведения – бред от бреда мало чем отличается, – сплошная грязь, с которой известно, как работать, – превращают юный, красоты полный, дышащий цветок в то, что сидит по ту сторону дверей палаты. Неужели это судьба всех грядущих? Будущих? И теперешних даже, перешагнувших старый гнилой порог для встречи с «новым».
Когда мысли отпустили меня, и повеяло прохладой из открытой форточки, я увидел сжатые в кулаки свои руки и заметил внимание санитара: крупный, лысый мужчина с тупым выражением лица пристально смотрел за моим поведением, готовым сорваться сразу, только дать ему повод.
Взглядом исподлобья я оглядывал стоящего стража и отвернулся, когда его