Укротитель баранов. Сергей Рядченко
и держит, что есть сил, фасон, чтоб не лопнуть, и ждет у моря погоды, как морж у Киплинга. Что скажешь?
Вот вы бы на моем месте как? Не опешили б? Вот и я затянулся поглубже и кивнул головой. А что с меня взять?
– Ну, да Бог с вами, – сказал Баранов и, пожалуй, уже был готов поведать нам что-нибудь о себе, но тут подал голос пятилетний Александр Иванович:
– А вы их хотя б чуточку, ну, боитесь? Ну пусть хоть вот столечко.
– Рад бы, Саня, – сказал Баранов. – Да не могу. Никак, брат, нельзя. А не то они меня просто слопают. Таков закон.
– Вот это да! – сказал Саня. – Нисколечко? Я так тоже хочу.
– Так учись у отца. Он у тебя смелый.
– А ты, пап, так можешь?
– Нет, Саня, – сказал я. – С тиграми, ну, куда? На то он и укротитель. Не трать, сына, время, хватай его кураж. Пока мы тут груши околачиваем.
Ничего не ответил я Саньке на вопрос о грушах, потому что Баранов снова спросил меня невзначай, чем это я теперь в жизни занят, и я хотел было отмолчаться, но передумал и сказал ему правду.
6
И сказал я ему, пока он отирал со щёк свои румяна, вот что.
Я сказал ему, что…
Ему сказал, а вам будет неинтересно.
7
Потом мы угощались какими-то сушеными мясами и фруктами и запивали это чаем с брусникой, а Санька сладко дрых на своих ворохáх. Баранов поглядывал на меня то с прищуром, то навыкате, то с искрóю, а то сó льдом, как в четвертой главе у Пушкина, где прямым Онегин Чильд-Гарольдом со сна садился в ванну сó льдом. А вокруг сновали люди из барановской свиты, бесшумные, как в немом кино, и проворные, как там же, но только плавно и вкрадчиво, не как в нём, а как в подводном царстве у Посейдона, куда угодил вдруг кубарем, подстать Садко с его самогудами, и баял нынче сказ без умолку о себе самом, и звон звенел в голове и по всему выходному, и воздух из меня вдруг весь вышел, старый и спёртый, а новый вошел вдруг, пронял до донца, и стало мне так, будто шёл я, шёл, шёл, и наконец пришёл, и не нужно ни осмотрительным больше быть, ни готовым к худшему, а просто можно быть, или не быть, – вот и весь не вопрос.
Не иначе Баранов под своё укротительство угораздился еще и гипноза мастером. Потому как откровения из меня к нему изошли такого свойства, будто мне кто вкатил правды сыворотку, и всё насквозь там со мной заодно пронизалось моей хрипотцой, этаким её, хрипотцы моей, округлым, хорошо темперированным бу-бу-бу, и под это бу-бу-бу ясность моя, что добыл вчера после стольких лет охоты, разлетелась вдрызг, а на место её сыскалась иная, всамделишная, видом попроще; приналег я тогда плечом на трещину в декорациях и протиснулся наконец за кулису своей житухи, тут и сказочке вышел край; голос мой прервался, чары испарились.
Ума не приложу, что Баранов смог из этого себе выхватить, кроме, пожалуй, моего конька нового времени, что мир вокруг не без добрых, скажи, людей, и что взяли меня таки после всех мытарств в экипаж на «Балаклаву» для кругосветки, и теперь мы шкурим-драим и рангоут оправляем.
– М-да, – подытожил Баранов. – А ты говоришь.
Я потряс башкой