Укротитель баранов. Сергей Рядченко
оно и к лучшему, – сказал мне Баранов, воротясь, а я стал отнекиваться, что дурнушка, мол, тоже случается даже очень себе ничего и такая, что красавицам и не снилось, так что надо бы, хлопнув по попке, спасибо ей, Ярик, сказать, а не дуться, что угораздило.
– Что ты мелешь? – Баранов сунул мне в руки кружку с жарким кофем без сахара, и все мулатки Бразилии вмиг предстали предо мной в лоснящейся самбе, и сон слетел с меня, пробудив к предвкушению славных битв.
– Жадность фраера сгубила, – сказал мне Баранов. Он успел ополоснуться, был свеж и причесан. – Значит так, раз так.
– Ты о чем?
– О чем? Об алчности человечества. В целом. Вот, Иван, об чем. И о нехороших людях, как о частных её представителях.
– Его, – сказал я. – Человечества.
– Её, – сказал Баранов. – Алчности.
– Негоразды? – спросил я.
– Гастроли отменяются.
– Ни фига себе!
– Борзеют люди, – сказал Баранов. – Я им, коль на то пошло, и вечернего не выдам. Правильно? Сами напоролись. На свои же рога. Пусть теперь ищут-свищут.
– Ты тогда хоть вилку дай, – сказал я. – А то я налегке.
– Да брось, – сказал Баранов. – Ты что думаешь, ваши пострашней алтайских? Да не боже ж мой.
– Так что, бандюки всё-таки?
– А кто теперь не бандюк?
– А ты их тиграми.
– Эх, – сказал Баранов. – В том-то и беда, что всем хороши мои, но!..
– Ты что ж, ни разу их на пулемёт не поднимал?!
– Ну, типа того.
– А челядь твоя? Они как на подъём?
– Челядь? – усмехнулся Баранов. – Это больше клуб по интересам. Добровольное, знаешь, Общество Содействия Развитию Циркового Искусства и Всеобщего Благоденствия.
– ДОСРЦИВБ, – сказал я. – Добровольное? А ты завклубом?
– Они у меня, Иван, понимаешь, племя себе такое аборигенов, да? С тотемами и табу.
– И сушеными головами?
– А как же! – хохотнул Баранов. – Цанца[3] – лучший трофей в Балагане.
– А ты у них вождём? Под дождём!
– Вот же прицепился! Я у них, Иван, шаманом.
– Тогда хватай бубен, а мне найди все-таки вилку.
– Эх, – Баранов навис надо мной, отхлебнул у меня из кружки, положил на плечо мне ладонь и укротил свой бас до шепота. – А знаешь, Вань? Обожаю такие вытуберанцы. Когда всё вдруг, в один, понимаешь, миг. Как в цирке! Алей-оп! – Баранов могуче раскинул свои шуйцу с десницею, подстать Полю Робсону с его широтой и раздольем,[4] и повторил: – Алей-оп! И курам на смех! А ты замышлял, да? Вертел в мечтах своих у себя в руках судьбу свою грандиозную! Прожекты пестовал. А по барабану! – Баранов взметнул свой крепкий перст, указуя сквозь обшарпанный потолок, сквозь купол цирка, мимо пристроившегося там на корточках Дара События надо мною, сквозь пасмурные небеса и хладный космос куда-то в центр нашей галактики и прошептал мне в ухо так, что мороз по затылку: – Это ведь Сам Автор, чу! вносит штрих свой, ну два штриха, три, четыре, двадцать два, в нашу с тобой, Иван,
Тсантса (
За треть века до встречи Баранова с Иваном Поль Робсон в специальном киносюжете спел по-русски 36-й, канонический, вариант «Песни о Родине» Исаака Дунаевского на слова Кумача из кинофильма «Цирк». «Широка страна моя родная! – спел Робсон. – Много в ней лесов, полей и рек. Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». И дальше, товарищи, по тексту: «От Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей, человек проходит как хозяин необъятной Родины своей. Наши нивы глазом не обшаришь, не упомнишь наших городов, наше слово гордое «товарищ» нам дороже всех красивых слов. С этим словом мы повсюду дома, нет для нас ни чёрных, ни цветных, это слово каждому знакомо, с ним везде находим мы родных». Ну, и с чем тут поспоришь, особенно теперь? И долго потом крутили его перед каждым сеансом во всех кинотеатрах, отчего чернокожий бас из Америки стал нам своим не хуже Шаляпина.