Нищепанк: трактат о несбывшейся мечте. Адам Соломонович Гаврилов
ет умирать. Это не земля обетованная, а царство симулякров, где сверхчеловек не родился, а был задушен в колыбели иллюзий.
Заратустра Ницше – не просто философский символ, а воплощение дерзкого вызова. Он спустился с гор в "Так говорил Заратустра", чтобы сказать: "Человек – это канат, натянутый между зверем и сверхчеловеком, канат над пропастью". Сверхчеловек – не улучшенный человек, не продукт эволюции в дарвиновском смысле, а существо, рожденное из воли к власти, из способности переоценить все ценности. Это не герой с мускулами или гений с калькулятором, а тот, кто смотрит в бездну и смеётся, кто строит мосты там, где другие видят лишь обрыв. Ницше мечтал о таком существе как о выходе из декаданса, из мира, где Бог умер, а люди остались сиротами, цепляющимися за обломки старой морали.
Заратустра нёс этот свет в мир, полный хаоса и надежды XIX века – эпохи пара, железных дорог и первых электрических искр. Тогда казалось, что человечество стоит на пороге великого скачка: машины обещали свободу, наука – знание, а капитализм – изобилие. Но что видит он теперь, спустя столетия, в этом странном XXI веке, где прогресс, как старый актёр, играет свою роль, но давно забыл текст?
Перед Заратустрой раскинулся пейзаж, который можно было бы назвать живописным, если бы не его внутренний диссонанс. Ветряные турбины возвышаются над полями, их белоснежные башни сияют на солнце, словно минареты новой веры – веры в "устойчивую энергетику". Их лопасти вращаются с гипнотической грацией, но это не танец свободы, а механический ритуал, поддерживающий иллюзию движения вперёд. За ними, чуть дальше, дымят угольные ТЭС – угрюмые, приземистые, как стражи старого мира. Они не исчезли, как обещали футуристы, а остались, чтобы напомнить: под глянцевой обложкой "зелёного" будущего всё тот же уголь, всё та же зависимость от грубой материи.
Этот пейзаж – не случайность, а суть нищепанка. Ветряки – символы прогресса, который не прогрессирует, а лишь имитирует себя. Они вырабатывают энергию, но не для великих свершений, а для поддержания того же унылого быта: чтобы экраны смартфонов светились, а холодильники гудели. Угольные станции – честное признание, что иллюзия чистоты не выдерживает столкновения с реальностью. Вместе они образуют картину эпохи, где технологии не возвышают, а удерживают на плаву мир, который давно перестал мечтать о звёздах.
Здесь вступает в игру Жан Бодрийяр, чья философия симулякров становится ключом к пониманию нищепанка. Симулякр – это не просто копия, а копия, за которой нет оригинала. Ветряк – симулякр устойчивого будущего: он существует не для того, чтобы его обещание сбылось, а чтобы мы поверили в его возможность. "Метавселенная" – симулякр виртуальной реальности: миллиарды вложены не в создание нового мира, а в его образ, в идею, что мы можем сбежать туда от своей тоски. Даже Илон Маск, этот современный Прометей с титановыми амбициями, становится симулякром визионера: его слова о Марсе гремят, но на земле его фабрики в Техасе и Германии пожирают миллиарды, выдавая не сверхчеловеческие машины, а электромобили, собираемые рабочими с урезанными зарплатами.
Возьмём ещё один пример: робот BigDog от Boston Dynamics. Когда-то он был звездой YouTube, обещанием нового поколения технологий – четвероногий "мул", способный нести груз солдат через пересечённую местность. Но что в итоге? Шумный, дорогой, ненадёжный – он уступил место обычному ослу, чья простота и дешевизна оказались сильнее всей инженерной мощи. BigDog – симулякр прогресса: его образ внушал трепет, но суть осталась пустой. Так и весь нищепанк: мир, где технологии существуют не для дела, а для шоу, где их ценность – в просмотрах и лайках, а не в изменении бытия.
Где же сверхчеловек в этом мире? Заратустра смотрит на людей, и его взгляд полон печали. Вместо тех, кто мог бы переоценить ценности, он видит толпы, склонившиеся над экранами. Их воля к власти сменилась волей к комфорту, их стремление к величию – лентой новостей, где роботы танцуют, а дроны жужжат, как осы над падалью. Сверхчеловек требовал битвы с самим собой, но в нищепанке нет места для битв – только для иллюзий, где каждый может быть героем в "Метавселенной", не вставая с дивана.
Рабочие Tesla, чьи зарплаты режут на фоне инфляции, – не воины духа, а статисты в спектакле прогресса. Их электромобили – не колесницы будущего, а предметы статусного потребления, собираемые в поте лица теми, кому не хватает на бензин для старого "Форда". Здесь нет места для ницшеанского "да" жизни – только усталое "ну ладно", произнесённое перед очередной сменой. Ветряки крутятся, как Сизифов камень, угольные ТЭС дымят, как дыхание умирающего Левиафана, а человек остаётся внизу, прикованный к симулякрам, что заменили ему подлинность.
Заратустра стоит среди этого пейзажа, и его голос тонет в гуле турбин. Его проповедь о сверхчеловеке звучит нелепо там, где люди не хотят слушать, а хотят смотреть. Его горы были местом, где рождались мысли, где воля обретала форму. Но здесь, в низинах нищепанка, мысль растворяется в шуме уведомлений, а воля – в алгоритмах, что решают, что нам любить, о чём мечтать. Он видит роботов Tesla Bot, что машут руками без цели, и понимает: это не сверхчеловек, а пародия на него – железный Франкенштейн, собранный из обломков несбывшегося.
Впервые Заратустра не знает, что сказать. Его время не пришло,