Нищепанк: трактат о несбывшейся мечте. Адам Соломонович Гаврилов
Сверхчеловек не родился, киберпанк не наступил, бытие не раскрылось – мечты о величии растворились в серой мгле, где техника стала не орудием, а обманом. Заратустра идёт дальше, но дым следует за ним – тень несбывшегося, что витает над миром, где даже Фауст остался бы лишь зрителем, глядящим на угасающий свет своих иллюзий.
XX век начался с рёва машин и гудков заводских труб – мир дрожал от мощи стали, что гнула природу под волю человека. Фабрики вставали, как титаны, их дым рисовал на небе карту нового порядка: уголь, нефть, пар, электричество – всё это было не просто топливом, а кровью капитализма, что обещал изобилие и силу. Но к концу столетия этот рёв стих, сменившись шорохом цифр на экранах, треском лопнувших пузырей и эхом несбывшихся надежд. От индустриальной мощи, что возносила небоскрёбы и прокладывала рельсы через континенты, капитализм скатился к финансовым миражам, где богатство рождается не из труда, а из воздуха, растворяясь в дыму, как "сон золотой" Фауста. Это путь, что привёл к нищепанку – эпохе, где прогресс стал тенью, а капитал – фетишем без плоти.
В начале XX века капитализм был осязаем, груб, реален. Фабрики Форда в Детройте гудели, выпуская автомобили, что катились по дорогам Америки, как символ победы человека над расстоянием. Сталелитейные гиганты в Питтсбурге плавили руду, рождая мосты, что связывали берега, и корабли, что рассекали океаны. В Европе паровозы несли уголь из шахт к городам, где электричество зажигало лампы Эдисона. Это был мир Маркса: труд рабочих, дымящие трубы, машины, что воплощали прибавочную стоимость в каждом болте и каждом метре ткани. Капитализм строил – не всегда справедливо, не всегда красиво, но строил.
Эта мощь была не только материальной, но и символической. Небоскрёбы Нью-Йорка, что выросли в 20-е годы, сияли, как маяки прогресса, обещая, что капитал может вознести человека к звёздам. Великая депрессия 30-х показала трещины, но даже она не сломала веру: война 40-х оживила заводы, танки и самолёты катились с конвейеров, доказывая, что индустрия – это сила, способная менять мир. Послевоенный бум 50-х и 60-х – "золотой век" капитализма – дал домам холодильники, дорогам автомобили, детям телевизоры. Технологии работали на человека: они были громоздки, угловаты, но осязаемы, как молот в руках кузнеца.
Но где-то в 70-х годах гудение фабрик начало стихать, а шорох банкнот и щелчки клавиш – нарастать. Нефтяные кризисы показали уязвимость индустрии, что питалась углем и нефтью, а глобализация начала растягивать сети капитала за пределы заводских стен. Производство стало уходить туда, где руки были дешевле – в Китай, Индию, Мексику, – оставляя ржавые цеха в Детройте и Манчестере. Капитализм, что строил мир из железа, стал искать прибыль не в станках, а в бумагах: акции, облигации, деривативы заменили болты и гайки. Финансовый сектор, что в начале века был слугой индустрии, стал её хозяином.
80-е годы принесли дерегуляцию – Рейган и Тэтчер развязали руки банкам, и капитал воспарил, как воздушный шар, что оторвался от земли.