Нищепанк: трактат о несбывшейся мечте. Адам Соломонович Гаврилов
здесь невозможен. Заратустра чувствует это: нищепанк – мир, где "бытие-в-мире" умерло, уступив место "бытию-в-ширме". Техника гудит, светится, вращается, но она не для человека – она для себя, для капитала, для иллюзий, что заполняют пустоту. Хайдеггеровская поэзия техники истаяла, оставив лишь холодный экран, за которым нет ни мира, ни человека – только тень, что смотрит на тень.
Заратустра отворачивается от этого пейзажа. Ветряки гудят, как метрономы, уголь дымит, как дыхание старого зверя, экран мерцает, как ложный свет. Хайдеггер был прав: техника стала "поставом", но в нищепанке она хуже – ширмой, что не только скрывает бытие, но и крадёт его. Человек стоит перед ней, не видя ни леса, ни неба, ни себя – только пиксели, что обещают всё и не дают ничего. Это нищепанк: мир, где техника перестала быть раскрытием, оставив Заратустру в одиночестве перед стеной, за которой нет ни сверхчеловека, ни истины.
Заратустра стоит на краю мира нищепанка – там, где ветряки гудят, как метрономы вечной рутины, где угольные ТЭС дымят, как старые драконы, где экраны мерцают, отражая аватары и миражи. Он видел, как сверхчеловек растаял в симулякрах, как киберпанк уступил место ширмам, как техника Хайдеггера скрыла бытие, а фетиши Маркса обернулись пикселями. Теперь его взгляд падает на дым, что стелется над землёй, и в этом сером мареве проступает тень другого странника – Фауста Гёте, чей "сон золотой" стал аллюзией на нищепанк: мечты о величии, что возносятся ввысь, чтобы раствориться в пустоте, оставив лишь горький привкус иллюзий.
Во второй части "Фауста" Гёте, Фауст, ведомый Мефистофелем, ищет не просто знания, но власти над миром – власти, что возвысит его над смертной судьбой. В сцене с "сном золотым" он видит видение: земли, что простираются до горизонта, города, что сияют богатством, народы, что склоняются перед его волей. Это мечта о величии, о сверхчеловеке в ницшеанском смысле – не через дух, а через деяния, через союз с силами, что превосходят обыденность. Мефистофель, мастер иллюзий, рисует этот сон, и Фауст, охваченный жаждой, верит: его воля может перековать мир, сделать его отражением его гениальности.
Заратустра узнаёт эту жажду. Его проповедь о сверхчеловеке была сродни Фаустову порыву: преодолеть пределы, создать ценности, бросить вызов богам. "Сон золотой" – это не просто фантазия, а символ стремления, что могло бы родить новый мир. В киберпанке этот сон жил в неоне и стали, в хакерах и киборгах, что ломали границы. Даже Марксов пролетарий мечтал о таком: фабрики могли бы стать не тюрьмами, а кузницами свободы. Но нищепанк переписал эту историю, и Заратустра видит, как дым – не угольный, а метафорический – заволакивает мечты, оставляя лишь тени.
В "Фаусте" сон золотой рушится, когда реальность вторгается в иллюзию: земли остаются пустыми, города – призраками, власть – миражом. Мефистофель смеётся, ибо его дар – не бытие, а обман. Заратустра смотрит на нищепанк и видит тот же крах. Ветряки возносятся, как башни Фаустовых городов, но их энергия питает не величие, а экраны, где "Мисс ИИ" танцует