Повесть о самурае. Дмитрий Богуцкий
сделал два шага и встал у него за спиной. Начали.
Едва шевелясь, Накадзима сбросил с плеч погребальные одежды, оставшись полуголым, до замотанного белым живота.
Медленно вынул лезвие, ножны положил рядом, очень ровно – аккуратист. Обернул половину короткого лезвия листом почтенной этидзэнской бумаги, взял одной рукой за рукоять, другой за обмотанное бумагой лезвие, острием вниз, к себе.
Я беззвучно вынул Огненную Сутру из ее ножен и легко, как цветок расправляет лепестки, поднял лезвие над головой. Мой удар будет безупречен, никто не заподозрит леворукого направления, и Накадзима будет удовлетворен.
Накадзима один на один с лезвием, медлит. А кто бы не медлил?
Но нанес удар он значительно раньше, чем это стало неуместно и вымученно. Вовремя.
Не помню, вскрикнул ли он или скрипел зубами.
Я не шелохнулся, я видел лишь его спину и шею, покрывшуюся капельками пота. Видел, как он корчится на собственном лезвии.
Рывками он тянет лезвие влево, мало, слишком мало, еще меньше. Давай знак. Давай же знак – я жду.
Отвратительный пузырящийся звук вспоротых внутренностей.
В дуновении ветра солнце вывалилось из-за облаков, и на его кожу упали тени сосновых веток в высоте над нами. Теплые солнечные пятна…
Накадзима все не дает знака. Стонет, плачет – его душа, не решаясь протиснуться в уже безвозвратно распахнутую дверь, тянет время. Я скала, взмахнувшая мечом. Я древо на этой скале, вечное, как падающий со скалы водопад. Для меня времени нет. Это его последние мгновения. Это его, и только его.
Он что-то понимает, видит ту сторону, с каким-то свистящим стоном он дотягивает лезвие до правого бока и выкидывает в сторону руку с пальцами в крови. Все.
Я не могу уловить сам момент удара, хотя сам наношу его. Помню начало, четко слышу треск, чувствую, как лезвие преодолевает самое твердое место.
Вижу взлетевшую кровь.
Сам момент удара не помню, все словно в серой дзенской туши туманных пейзажей Соами Мотонобу. И так всегда. Просто происходит так. Все четко вижу до и четко после, сам момент – нет. Словно я исчезаю в это мгновение.
Меня заверяли, что я не закрываю глаза, нанося удар, – но все равно почти ничего не помню, кроме черных резких штрихов на сером фоне.
Потом вижу все вполне отчетливо. Голову в стороне, последний воздух, уходящий из груди через разрубленное горло, беспорядочные движения мышц в предплечьях опрокинувшегося вперед тела.
Я не понимаю тех, кто находит в этом красоту. Но это потрясает почти так же. Может быть, именно это они считают прекрасным – накал чувств.
Ясность была просто оглушающая.
Все. Для Накадзимы все кончено. Он смог. Он молодец.
А вот для меня все только начинается и буду ли я достойным его поступка? Не знаю.
Вечером в покоях господина главного советника решалась моя судьба. Решали в узком кругу – сам господин советник, его первый заместитель, распорядитель двора и казначей – лично явился старичок на меня посмотреть…
Люди,