Горсть океана. Владимир Лим
хотел взять, но ладонь прошла сквозь него и ткнулась во что-то горячее, влажное, живое.
– Ай! – легонько вскрикнул и неуверенно засмеялся рядом кто-то знакомый.
Дым стал таять, отступать. То, что было далеко, – стены, облака в окне, Вийка видел отчетливо, а близкое, на расстоянии вытянутой руки, заслоняло сверкание лепестка.
У окна топтался, хрустя стеклом, Пинезин, прилаживал выломанную крестовину рамы. Кто-то сидел рядом с Вийкой, шумно утомленно дыша.
Подошел, приблизил расплывающееся лицо Пинезин, сказал:
– Во дурак, отвечай тут за тебя…
Вийка привстал, чтобы отодвинуться и для чего-то узнать дышавшего рядом человека, но тут же на лоб,_на глаза ему легла горячая рука и прозвучал слабый детский голос Татьяны Васильевны:
– Тихо, тихо…
Вийка откинулся на подушку, даже сквозь ладонь Татьяны Васильевны он продолжал видеть пульсирующий гладкий свет лепестка. И этот лепесток, и та странная пустая тишина, которую он чувствовал в себе, вдруг стали мучительны, они о чем-то напоминали ему – о чем-то ужасном, стыдном, чего он не хотел, не желал помнить.
– Ну, как там? – спросил вдруг Пинезин.
– Где? – удивилась Татьяна Васильевна.
– Там, где он был.
– Не поняла, простите.
Пинезин стал ходить мимо окна. Лепесток делался все прозрачней; все отчетливей проступало лицо Татьяны Васильевны: глаза, губы, тяжелая серая челка.
– А что, земеля, крепко русская женщина целует! Мертвого поднимет! – Пинезин засмеялся.
Он был маленьким, невзрачным. Вийка не хотел видеть его и закрыл глаза. И как только закрыл, вспомнил обнимавший, увлекавший к какому-то необыкновенному счастью свет и голос, чей же был это голос, кто позвал его, вырвал из радостного сна? И вдруг понял: то был не сон, а смерть.
Так вот она какая – не тьма, не боль, а тихая вода, любовная истома! А рождение, жизнь – мука?
– Я не целовала, это называется искусственное дыхание, – тихо, строго говорила учительница.
– Ага, а то еще есть искусственное осе.. – Пинезин усмехнулся и не договорил.
Рука Татьяны Васильевны дрогнула и скользнула на подушку.
– Мне, пожалуй, пора, – сказала она, вставая.
Вийка неловко схватил ускользавшую руку учительницы и умоляюще посмотрел ей в глаза.
– Ты-то сиди, – Пинезин засмеялся. – Ишь, вцепился. Как в мать родную, – он открыл раму без стекла и одним махом выпрыгнул на улицу, там засмеялся и сказал:
– А я всю жизнь о негритянке мечтаю…
– Несуразный человек, – сказала Татьяна Васильевна, – и как же он догадался…
– Я его не просил, – тихо сказал Вийка и выпустил ее руку.
Татьяна Васильевна села, но уже не на кровать, а на табурет и сама взяла его ладонь.
– Как же ты так сразу, не объяснился даже, – заговорила она ласково, – мне Пинезин сказал, что ты из-за меня, но разве я виновата перед тобой?