Горсть океана. Владимир Лим
засветился лепесток.
– Помнишь, – помнишь! – испуганно согласился отец.
Вийка почувствовал слабость, злость прошла, но не от слабости, а от того, что он подумал о матери, увидел ее на полу с младенчески поджатыми коленями.
– Ты зачем у нее документы… взял? Зачем не отпустил? – тихо сказал Вийка, горестно и больно ощущая ее одинокую, безысходностью отравленную душу. – Она бы жила, – уже шепотом, трудно добавил он.
– Сынок, – так же тихо, мгновенно посерев, сказал отец по-корейски, – я же для тебя… Там была война. Вы бы погибли.
– Кто тебя просил? Кому мы здесь нужны? Мы чужие… Я же с детства стыжусь всего своего, потому что хотел быть как все – русским и люблю все русское, – ответил Вийка, с ужасом осознавая, что говорит не столько от раскаяния и боли, сколько из желания понравиться учительнице.
– Ты наш, зачем же стыдиться? – Татьяна Васильевна спросила с горьким, сочувственным недоумением, и только теперь, после ее слов, Вийка почувствовал поднимающуюся теплую волну раскаяния.
– Кто я после этого? Предатель, нет, хуже… закричал он от какой-то сладкой облегчающей боли.
– Предатель? – сказал отец по-корейски и быстро придвинулся. – Кто тебе рассказал? – закричал он.
– Никто. Я помню.
– Кто? Кто? – Отец больно сжал ему кисти.
– Я же сказал – помню. И как она отравилась из-за тебя – помню, – вырвалось у Вийки.
Отец вздрогнул, выпустил его руки и тихо угрожающе прошептал:
– А, так она и к тебе ходит?
– Кто? – не понял Вийка.
– Мама, – отец усмехнулся, странно огляделся и вдруг, пригнувшись, бесшумно, мягко отбежал к окну. – Зачем ты ходишь везде! – закричал он, выставив в небо два крепко сжатых кулака. – Мало тебе меня, ты и за ребенка взялась? Уходи, дура ревнивая.
– О чем это вы? – тревожно спросила Татьяна Васильевна.
Отец оглянулся, посмотрел на нее невидящими мокрыми глазами.
– Все же хорошо, – растерянно сказала Татьяна Васильевна.
Отец кивнул и вышел на улицу.
– Что с ним? – Татьяна Васильевна недоуменно посмотрела в дверь.
– Ничего, пусть, – тихо и зло сказал Вийка.
– Уж я не знаю, что у вас, но мне его очень жалко, – Татьяна Васильевна протяжно, по-детски нежно, вздохнула.
– Жалко, да? – быстро спросил Вийка. – Ничего вы не знаете! Не знаете!
– Откуда же мне знать? – виноватым трогательным шепотом спросила Татьяна Васильевна, близко склонившись к нему с высокого табурета.
В ее светлом русском лице, ясно очерченном в тихих сумерках комнаты, каким-то странным образом он увидел другое: в смуглом румянце, с горячей траурной чернотой глаз, и это наполняло его таким мучительным неразрешимым чувством, что у него неудержимо задрожал подбородок и вспыхнула у век, заслоняя все, теплая живая влага.
– Не знаете, не знаете… – повторял он горько, обвиняя Татьяну Васильевну в чем-то, ему самому не ведомом.
А Татьяна