Фимочка и Дюрер. Вне жанра. 3-е издание. Исправленное.. Алла Лескова
Курва вдруг заплакала и сказала: почему-то мне именно с тобой очень жаль расставаться. Мне было не жаль расставаться с ней, но жаль ее в тот момент было. Наверное, потому что из ее маленьких колючих глаз текли слезы.
Через три года одноклассники написали мне, что Курва умерла.
И какой был смысл не любить ее?
Сотрудница с завидной периодичностью какую-нибудь пакость коллегам делает. И что интересно, никогда не повторяется.
– Да что ж ты за человек такой? – говорю. – Недели не проходит, чтобы не нагадила, и каждый раз по-новому!
– Я человек верующий, на исповеди каждое воскресенье хожу, – объясняет. – Батюшке, по-твоему, интересно одно и то же слушать?
Когда мне должны были первый раз принести сына на кормление в роддоме, я волновалась. Причесалась тщательно и губы накрасила. Очень понравиться новорожденному хотела… Он, наверное, тоже ехал в тележке и думал: интересно, какая у меня мамашка?
А ведь до сих пор не знаю, что думает, когда на меня смотрит.
И смешно и стыдно одновременно. Больше стыдно, хотя ничего плохого не сделала. А как вспомню – жаром изнутри обдает.
Приехала провинциальная вчерашняя школьница в Тарту. Я, то есть. Комплексов больше, чем килограммов, при том, что килограммов тоже немало. На второй лекции великий Лотман про декабристов рассказывал, книгу Окуджавы упомянул о них…
Подхожу в перерыве. Во рту пересохло от волнения. Близко вижу уставшие иудейские глаза Юрия Михайловича. Несколько раз сглатываю что-то в пересохшем горле и, наконец, задаю вопрос:
– А где роман Окуджавы найти?
Мол, я тоже знаю, кто такой Окуджава. Мол, он же опальный, мы-то с Вами, профессор, это знаем, да?
– В библиотеке, коллега, – отвечает мне Лотман спокойно.
А как будто по носу щелкнул. Точнее, по попытке почувствовать себя приближенной и посвященной. Дешевая попытка была, вспоминать стыдно, жуть. Ну и смешно тоже.
Люди получают квитанции за коммунальные услуги с суммой, превышающей их пенсию, хватаются за сердце, пьют лекарства, звонят по всем общественным приемным, а потом покорно идут оплачивать счета в сбербанк. Покорно. Как в газовую камеру…
Вот спросил бы меня Познер: а о чем Вы, Алла, жалеете больше всего? И я бы чистую правду ответила: о том, что водку нельзя мне пить.
Я плохая еврейка. Я путаю бар-мицву и бат-мицву, брит-милу с бричмулой… Я не знаю своего языка, а меня еще учительница по музыке Ида Даниловна Зак стыдила – мол, почему татары, украинцы знают свой язык, а ты не знаешь? А я до сих пор не знаю, Ида Даниловна же меня играть на фортепьяно учила, а не языку. Мне стыдно. Я должна знать историю своего народа, его обычаи и язык. А я не знаю. Но и без этого я точно знаю, что еврейка. Когда я услышала впервые хор еврейских мальчиков из Лондона, я плакала. Когда я слышу, как дети в израильском дворе перекрикиваются на иврите, и вообще – когда слышу иврит, что-то