Пятая печать. Том 2. Александр Войлошников
«только после вас!» Но голод не тетка, как установила передовая советская наука. И в СССР это понимают лучше, чем где-либо. Поэтому советский общепит и предоставляет посетителю на ужин такой разнообразный ассортимент: хочешь ешь, не хочешь не ешь. Гуляй, Вася, натощак… ты не в Париже, где для развратных буржуев ночные кафе, здесь тошниловка закроется в восемнадцать ноль-ноль и можешь не опасаться за тот кошмарный случай, что вдруг уснешь с полным желудком!
В полутемном буфетном зале, за двумя сдвинутыми вместе столами, керосинят полдюжины неумытых чмырей в грязных спецовках. По количеству пустых пузырей и живописной россыпи мокрых бычков на столах видно: гужуются с обеда. Скромно сидят, не поют и под стол не блюют – меру знают, кто лежит под столом – тому не наливают. В буфете пиво, и бухие бухарики бухину ершовую бухАют – пиво с водярой. Зауважав друг друга, говорят громко, но непонятно, заплетаясь языками, зато все вместе и каждый может всласть выговориться без регламента, упиваясь красноречием казаков, пишущих письмо султану. Но если прислушаться, то понятно, что хотя все они под банкой в дымину и каждый вещает матерщину, но по-советски вещает, рассчитывая на ливерующего сексота. И этим кирные кирюхи похожи не на казаков, а на комсюков. Постоянное ощущение плеча слухача присуще советскому человеку. И в азарте юношеского спора о светлом будущем, и в семейной пикировке с тещей, и при объяснении в любви советский человек говорит, рассчитывая на третьего, невидимого… И не спроста! Если в подъезде раздавят бутылёк на троих, то про это событие в НКВД будет четыре доноса. Четвертый – от того пионера, или пенсионера, сексота-любителя, что под лестницей сидит и на всех стучит!
Пока я наблюдаю за бухариками, двояковыпуклая буфетчица, с тройным подбородком, снисходительно отпускает мне двойную порцию шамовки. Шлепнув в глубокую тарелку две ложки вчерашней лапши, брезгливо швыряет сверху две небесно голубые котлеты, кладет на край тарелки два куска черствого хлеба и хлюпает в два мутных стакана по полчерпака бурой жижи, которая в меню называется чай. Профессионально обсчитав меня на двугривенный, буфетчица принимает величественную позу императрицы Елизаветы Петровны, которую видел я на картине в музее.
Во всем разносторонне выпуклом облике буфетчицы глубочайшее презрение ко мне – представителю никчемной части человечества, которая шлендрает туда-сюда по свету, беспокоя Ее Буфетное Величество. Дабы воспеть в веках общепитовскую деятельность величавой Царицы Буфета, предусмотрена «Книга жалоб и предложений». Для хвалы, но не хулы! Никогда такая Венера Барбосская не допустит, что б какой-нибудь шустряк сделал ее отрицательным персонажем этой священной книги. И хотя книга на виду стоит, но, подобно опасному зверю, заточена она в прочный зарешеченный ящик с висячим замком, ключ от которого там же, где Кащеева смерть.
Сажусь за столик в дальнем углу, задумчиво ковыряю вилкой ужин. Котлеты не дожарены, зато пересолены и расплываются от избытка воды. Осклизлая