Мы здесь. Майкл Маршалл
пока литератору не пришло в голову пройти к Брайант-парку. В семидесятые, если ты хотел бахнуться в вену, перепихнуться за недорого или насосаться до одури, здесь для этого было самое место: только свистни, и все поднесут на блюдечке. А уж грабили тут по высшему разряду, средь бела дня. К той поре, когда в Нью-Йорке на несколько месяцев обосновался Дэвид, Брайант-парк превратился в одно из самых живописных мест на Манхэттене: он, помнится, часами просиживал здесь со своей тетрадью и мечтами о будущем, которые начали сбываться лишь сейчас. За истекшее десятилетие парк еще больше похорошел – теперь это был не парк, а, скорее, травянистая площадка в обрамлении деревьев. Сейчас здесь были также кофеенки, а еще – обсаженные деревцами прогулочные дорожки. Дополнял все это благолепие шикарный гриль-бар на внушительном фоне Нью-Йоркской публичной библиотеки. Единственным элементом грабежа здесь остались цены на крабовые тарталетки и «совиньон блан».
Взяв по чашечке латте, они с Доун разместились за столиком на террасе и с час увлеченно, в радостном волнении вспоминали недавний ланч. Какой-то тайный злошептатель словно вещал Дэвиду на ухо: «Все это мираж, чудесный сон, таких, как ты, за сегодня они обработали десятка два, не меньше. Год-полтора, и вы рады будете вернуться к своей поденщине в шляпных магазинах на полставки!» Дэвид, сейчас уже слегка навеселе, для верности даже огляделся: не видать ли в парке еще кого-нибудь из подающих надежды талантов.
Вроде бы нет. Да ну их к дьяволу! Если уж на то пошло, сегодняшний день не для сомнений, а для того, чтобы слушать журчание разговора, чувствовать тепло в голосе Доун, в ее словах о том, как теперь все прекрасно пойдет… Постепенно ручеек ее голоса влился в пещеру где-то на дне души Дэвида и остался там на срок длиною в память.
Наконец настало время уходить. Вот тогда это и произошло.
Они выходили из парка, и, вероятно, Дэвид был не вполне внимателен – еще бы, такие события на дню, да еще и выпитый бокал вина! На тротуарах сейчас тоже было куда как более людно: близился конец рабочего дня и народ расходился по домам.
Сшиблись они, в сущности, несильно. Так, поверхностное столкновение плеч, от которого писателя слегка сбило с курса и развернуло вполоборота к тому, кто развернулся так же.
– Ой, извините! – вырвалось у Дэвида. Неизвестно, он ли был виноват в столкновении, но извиняться ему вообще не составляло труда.
Тот, другой, ничего не сказал, а без остановки заспешил мимо и потерялся в толпе.
Пенн-стейшн в этот час напоминала зоосад. Это был эпицентр бурления толпы людей, которая стекалась туда сразу с трех сторон. В этой давке кипели все: сбитые с толку туристы, едущие в оба конца служащие, ну и, понятно, всякая публика без степеней и званий, для которой вокзальная толчея – это что-то вроде спорта: хлебом не корми, дай лишь потолкаться. За двадцать минут до отхода поезда Доун рискнула отлучиться в туалет, оставив мужа держать оборонительный рубеж возле колонны. Он был измотан: глаза смотрели по-совиному