.
– непонятно, как и многим, кто прожил в монастыре много лет. То ли тридцать три, то ли пятьдесят три. Холодная вода, свежий воздух, полное отсутствие кремов – лицо и старое, и нестарое одновременно. Страдавшее, но не жившее полной жизнью. Только страданиями и отказами от страстей и радостей. Точнее, жившее иными радостями. А у кого-то и страданий не было, кто в монастырь попал рано, другой жизни и не знал.
– Одержала, – повторила монашка. – Потому всем и довольна. А если монахиня удрученная, значит, она терпит поражение. В борьбе с силами бесовскими, со своими страстями земными.
– Мы пока на земле, Стеша, – сказала Анна, хотя не раз давала себе зарок не пускаться в теологические споры с монахинями – бесполезно и действует крайне удручающе.
– Ты не слышишь, что тебе говорят, сестра, – как с больной, заговорила с ней Стеша.
Анна хорошо знала эту манеру стариц и опытных монахинь. «У меня к мирянам жалость, к ним всем, неразумным, жалость», – часто повторяла настоятельница и говорила это вполне искренне.
Анна спорить не стала, но Стеша настойчиво продолжила, привычно перебирая руками четки. Было ощущение, что она что-то другое при этом делает, что-то свое, тайное, важное, руки ее жили отдельной жизнью. Анна невольно засмотрелась – Стеша передвинула две четки влево, потом три вправо, потом одну влево, потом быстро-быстро одну за одной, одну за одной стала бросать вправо, потом руки замерли, и Стеша вдруг резко откинула все назад и стала спокойно, всё заново, по одной, с равным промежутком перекладывать направо, потом снова замерла и стала просто крутить четки, довольно лихо, на кожаной веревке. Если бы это снять… Анна от неожиданно подступившей мысли даже похолодела. Это кто сейчас подумал? Она? Что снять? Как? Она навсегда отказалась от своей суетной, глупой, бессмысленной профессии.
– Ты затыкаешь уши изнутри, – терпеливо продолжала Стеша. – Потому что находишься под влиянием страсти. Уныние – это тоже страсть. Не лучше, чем гнев или обида.
Как раздражает Анну, что ее боль, ее скорбь, ее ледяную тоску называют протокольным церковным словом «уныние». Ведь Стеша не ее духовная мать, даже не старица еще, и спроси ее – «Почему ты меня учишь?» – она очень удивится, расстроится. Но ведь каждый, кому не лень, готов если не пнуть ее, то хотя бы ненароком задеть, указать ей на ее «грех», все эти безгрешные «сестры», заслужившие право носить на спине параманный крест – кусок ткани с крестом, привязывающийся тесемками на спине. Как же, наверно, неудобно им с ним ходить, и постоянно напоминает об их долге, об их избранности. «Господь всех призывает, а быть меж избранными от человека зависит» – местная аксиома, они этим живы – своей избранностью…
Анна ничего не могла поделать, но тонкости и сложности монастырской жизни постоянно возвращали ее мысли к тому, от чего она бежала. Все говорят, что в мужских монастырях как-то по-другому, а женщинам никуда не деться от своей грешной сути… Но ведь это когда-то придумали мужчины – что женщина есть средоточие греха. Что не они, мужчины, сами греховные по своей сути, а