Аура (сборник). Карлос Фуэнтес
лежащих на дне морском, если только их остов не красуется на каком-нибудь берегу, среди величавых какаду и умирающих черепах.
Элена снимает свитер и растапливает камин, а я тем временем ищу пластинки «Кэннонболла», наливаю две рюмки абсента и ложусь на ковер, дожидаясь ее. Элена курит, положив голову мне на колени, и мы оба слушаем медленный саксофон Брата Латифа, мы познакомились с ним в Нью-Йорке, в «Голд Баге»: конголезский колдун, выряженный, как Дизраэли, с сонными глазами под толстыми, будто два африканских удава, веками; с бородкой сегрегированного Свенгали и лиловыми губами, приникшими к саксофону, который затыкает рот негру, позволяя тому выражать себя с красноречием, определенно отличным от хриплого бормотания обыденной жизни, но медленные ноты, жалобно о чем-то твердящие, так и не могут высказать все, что наболело, ибо они, с начала и до конца, не более чем поиск и приближение, подавленные непонятным стыдом, и это придает вкус и направление нашим касаниям, которые нота за нотой воспроизводят мелодию Латифа; только предвестие, только прелюдия, ограничение наслаждения одними прелиминариями, которые тем самым превращаются в настоящий акт.
– Негры в Америке подстегивают белых, – заявляет Элена, когда мы занимаем наши места за огромным чиппендейловским столом в столовой ее родителей. – Жизненная сила негров, проявляющаяся в любви и музыке, вызывает у белых растерянность. Заметьте: белые угнетают негров физически, потому что почувствовали на себе психологическое давление негров.
– Ну, а я рад, что здесь нет никаких негров, – произносит отец Элены, наливая себе суп из тыквы и картофеля, который поднес ему в дымящейся фарфоровой супнице слуга-индеец, днем тот же слуга поливает сад вокруг большого особняка в Лас-Ломасе.
– Причем здесь это, папа? Это как если бы эскимосы радовались, что они не мексиканцы. Каждый есть тот, кто он есть, и точка. Интересно другое: увидеть, что происходит, когда ты сближаешься с кем-то чуждым, сознавая, что он тебе необходим. Даже своим отрицанием тебя.
– Давай ешь. Эти твои речи с каждым воскресеньем все глупее и глупее. Я знаю одно: ты ведь не вышла замуж за негра, правда? Ихинио, неси энчиладас.
Дон Хосе торжествующе взирает на Элену, на меня и на свою супругу; донья Элена-мать, дабы поддержать замирающую беседу, рассказывает, чем она занималась на прошедшей неделе, а я разглядываю обтянутую тисненой кожей мебель розового дерева, китайские вазы, тюлевые занавески и вигоневые ковры в этом доме прямоугольных очертаний, за огромными окнами которого колышутся эвкалипты в овраге.
Дон Хосе улыбается, когда Ихинио подает ему энчиладас, сверху – горка сметаны, и его зеленоватые глазки преисполняются довольства едва ли не патриотического, с тем же выражением они смотрят 15 сентября, на президента, размахивающего флагом, и совсем по-другому – увлажненно, растроганно, – когда наступает время курить сигару и слушать болеро на собственном, личном, музыкальном автомате. Я