Бунт на «Баунти». Джон Бойн
он проводил на палубе, и, надо сказать, матросы высоко ценили его указания и советы, если же капитан оставался в каюте, то заполнял судовой журнал или писал письма. Я, со своей стороны, счел моим долгом свести знакомство со сколь возможно бо́льшим числом моряков, тем паче что во мне нарастало пренеприятное чувство обособленности и одиночества, однако быстро обнаружил, что это задачка не из простых. Большинство их, казалось, не желало обмениваться хотя бы шутливыми замечаниями или вести простые разговоры с таким малозначащим членом команды, как ваш покорный слуга, и потому я проводил время преимущественно под палубой, в треугольнике возможностей, вершинами которого были просторное помещение, заставленное ящиками и горшками, камбуз, где мистер Холл готовил для экипажа еду, капитанская каюта, да буфетная, – проводил, довольствуясь исключительно собственным обществом. По сей причине я видел в те дни главным образом офицеров, поскольку их общие каюты находились в конце коридора, который я называл «моим», исключение составлял штурман мистер Фрейер, ему отведена была каюта одноместная, крошечная. Но и офицеры не удостаивали меня бесед.
В течение января океан оставался довольно спокойным, и мы изрядно продвинулись вперед, но затем, одним вечером, шторм и ветер без какого-либо предупреждения взвинтили себя до жуткого гнева, и через час волны подбрасывали наш корабль, что твою тряпичную куколку, и всю команду призвали наверх, дабы она помогла ему благополучно пройти сквозь бурю. По счастью, мой желудок уже успел свыкнуться с движениями океанских валов, и упасть в смертоносный обморок я не боялся, однако шторм в тот вечер разразился столь яростный, что я опасался, как бы ветер не сорвал нас, всех до единого вместе с кораблем, с волн и не перевернул вверх тормашками.
Я совершил серьезную ошибку, выбравшись на палубу, когда буря была в самом разгаре. Едва только выставив голову в тамошнюю катавасию, я ощутил лицом полную силу дождя, града и снежной крупы, все это взялось за мои миловидные черты с такой яростью, что я подумал: сейчас они мне кровь пустят. Вокруг метались взад и вперед моряки, они тянули за канаты, изменяя положение парусов, перебрасываясь короткими фразами, исполняя свои обязанности, ни одна из которых мне, ничего в морском деле не смыслившему, понятной не была. Я обернулся, чтобы взглянуть на люк, из которого вылез, но едва-едва смог открыть глаза настолько, чтобы его различить. Сверху донесся громкий крик, я поднял голову и увидел палубного матроса – я уже знал, кто это такой, Томас Беркетт, – который соскользнул по фок-брамселю, парусу, занимающему на мачте место сразу под фор-бомбрамселем, и едва не заскользил дальше, по фор-марселю и самому фоку, чтобы сорваться оттуда на палубу, о которую он наверняка раскроил бы черепушку, вывалив ее содержимое наружу, точно разбитый арбуз. На его счастье, он успел вцепиться одной рукой в оттяжку и болтался на ней туда-сюда, как наказанный каторжник, пока не нащупал ступней натянутый канат и не встал на него, после чего ему удалось снова подняться в безопасное место. Но меня от этого зрелища