Казнённый колокол. Борис Евсеев
от Тини…
– Ты вот считай, что раненый. Тебя в России в хороший госпиталь определят. А не хочешь в Россию – просись в Харьков или в Днепропетровск.
– Не, тут я. Доляну одну оставлять не годится. Много до нее здесь охотников. А пока я тут – никто ее пальцем не тронет, если сама, конечно, не захочет. Я тут всех блатных и военных знаю и самого Захарченку тоже знаю… Ну а если совсем тебе правду сказать: без Донбасса и без этой «Книжной канцелярии» нет меня в живых. Я только в этом месте живу, только в этом, понимаешь? А в других местах – я мертвый! Мертвяк мертвяком я… А здесь – хоть и под обстрелами – по всем прикидкам, даже и до двадцати пяти годков дотянуть смогу! И необходим я здесь очень, тебе просто знать не положено. Так что не я… Не я у Донбасса на веревочке – он у меня на привязи! А тех, кто сюда лезет, Донбасс придавит! Всех Донбасс придавит, говорю тебе, дядя московский!
Дорога. Дед и фазан
Мутно-звездное рассветное утро. Машин никаких нет и в помине.
Пока не взошло солнце, кажется: сейчас какой-нибудь шестьдесят третий или шестьдесят шестой год, привычно изрытая дорога, привычный, с того еще времени, вид сел и небольших городков. Все это развернуло душу, как легкую ловчую сеть, назад, в прошлое…
И возникало в этой дороге на Ясиноватую – и дальше на Горловку – странное и, скорей всего, опасное чувство: мне все еще пятнадцать-шестнадцать, а то даже девять-десять лет! Жизнь еще только начинается, сил много и будет еще больше, смысл мира понятен и прост, а то, что непонятно, объяснят опыт и книги…
Однако жизнь оказалась другой. Не то чтобы она меня обманула, нет! Но в сердцевине ее таился совсем не тот опыт, таились не те события, что рисовались в далекие шестидесятые годы.
Джип мотнуло в сторону, он остановился.
Через боковое ответвление дороги, наклонив голову – как наклонял ее петушок на давней, на долгие годы позабытой пивной этикетке, – перебегал лилово-красный фазан.
Этот фазан был совсем не таким, как тот, которого в детстве, в шестьдесят третьем году, я пытался поймать в лесопосадке близ все того же М-ска.
Сейчас у края посадки никого не было.
А тогда прямо на краю похожей, только уже по-летнему зеленой донбасской лесопосадки стоял и курил мой дед Иван Иннокентьевич.
Дед отличался суровым нравом, никогда не шутил, почти не смеялся. Бабушка объясняла это тем, что дед прошел две войны, Гражданскую и Отечественную, а еще тем, что его совсем недавно, всего несколько лет назад, сбила машина. Но я-то знал! Деду просто нравится за суровостью прятать в толстых и ничуть не обвислых усах свою чуть коварную усмешку. И еще я с трех лет знал другое: дед мой – железный дорожник! А еще верней – у меня железно-донбасский дед! То есть сделанный из железа и сверкающего белым отливом олова, мастер починки вагонов и рельс.
Вот он сейчас докурит свой «Казбек», аккуратно загасит чинарик о подошву сапога, спрячет его в другую, порожнюю пачку все того же «Казбека», проведет железной рукой по железным, чуть ржавым на кончиках усам и негромко позовет: давай, паря, домой.