Прикосновение. Эссе. Александр Беляев
как к чему-то законченному, конкретному. Его досягаемость, облаченная в застывшую форму вскоре губит это первозданное чувство, лишив подоплеки Великого Зова. Любовь и законченность формы несовместимы, да и с формой-то совместимы до тех пор, пока она в постоянном изменении, трансформации. Забегая вперед, хочется дать первый беглый штрих, намек на анализ собственной природы Великого Зова (хотя его истинную природу облечь в слова и знакомые образы невозможно, ибо он есть невыразимая Искра Божья, а также первоприрода и первопричина всякой природы). И все же, поскольку Божественное скрывает и каждый атом и каждая галактика вселенной, можно указать на определенную аналогию, вернее – ассоциацию сознания с чем-то известным – и Великим Зовом: это непредставимая космическая любовь, которую в полной мере испытали великие учителя, и которая обозначена данным термином за неимением лучшего.
Подобная схожесть самого чувства любви к женщине и Любви Божественной дает пристанище Зову в юношеских грезах и мечтах на первый взгляд рожденных притяжением полов (вернее, если быть точным, то Зов-то и порождает все настроения в том виде, в котором они в нас когда-то жили, радовали, а чаще – мучали).
Но вернемся к моему повествованию. В возрасте 12 лет я прочитал «Аэлиту» А. Толстого – и буквально заболел каким-то непонятным чувством. И дело тут даже не столько в сюжете или в каких-то особых художественных достоинствах произведения – сыграло роль многое: возраст (начало полового созревания теософ ОМ Раам Айванхов связывает с формированием тонкополевой структуры человека, его астрального тела, если выделить эмоциональную сферу не только в функциональный, но и структурный субстрат).
Кроме того, имели значение, казалось бы, не столь значитьельные факторы: построения фраз, недоговоренность во взаимоотношениях главных героев, правдоподобность нереальных, пока, событий, а также то, чему я искал и не находил объяснения: какой-то дух книги, какая-то истерика счастья перед его потерей на фоне смерти, разрушений и несбыточности любви. В дальнейшем подобную эфемерность героинь я встречал только у Эдгара По, у его Леноры, Лигейи и Береники.
Итак, в моей душе произошел переворот: все внешнее, что еще недавно казалось нужным и радостным окрасилось в серый цвет бессмысленности и никчемности, а моя вспыхнувшая яркой звездой любовь к вымышленному образу так же была мукой, поскольку не могла воплотиться. Вся космическая беспредельность врывалась в ошеломленное сердце мучительным зовом: «Где ты, где ты, сын неба?!». Врывалась – и не находила возможности реализации, воплощения, и, не найдя, куда-то звала, увлекала бурной рекой. Но ни к какому берегу не прибивал этот поток, все оставалось без изменения в окружающем мире.
Моя психика входила в противоречие с самой собой: земные условия требовали материализации всякого сильного чувства, но с другой стороны: