Днепр – солдатская река. Сергей Михеенков
хотя сам ему потом спуску не давал. Поручал самую грязную работу. Во время взрыва гранаты его почти не задело. Отделался лёгкими царапинами. За него расплатились другие. Что и говорить, этого маленького русского ивана можно понять. Как бы ты сам поступил, если бы твою сестру или девушку…
– Жаль… – Бальк задумчиво покачал головой.
– Ты о чём? – Нойман снова, поморщившись, поправил свои ноги, стараясь лечь набок.
– Жаль, что тот русский мальчик не успел бросить вторую гранату, – неожиданно сказал Бальк.
Они не разговаривали несколько суток.
В августе стали поступать тревожные сообщения. Оставлен Белгород, Орёл, Хотынец… При упоминании Хотынца и Жиздры фузилёр Бальк вздрогнул. Значит, позиции его полка прорваны, и что с его товарищами, защищавшимися на Вытебети, неизвестно.
– Ничего нельзя понять, – пожимали плечами раненые, сгрудившись у радиоприёмника, стоявшего на столе рядом с портретом фюрера.
– Эти болтливые кретины из Министрества пропаганды…
– Ничего не понять.
– Наступаем мы или уже нет?
– Скоро узнаем.
И действительно, вскоре санитарные эшелоны, прибывающие с Востока в Германию, начали привозить тысячи раненых, искалеченных и умерших в дороге. Эшелоны прибывали из-под Харькова и Чернигова. Раненых сортировали и разбрасывали по госпиталям. Несколько человек привезли и в их корпус.
– Они постоянно бросают в бой свежие части! – рассказывали побывавшие в недрах «Цитадели».
– Нашу Сто девяносто восьмую просто вышвырнули из Белгорода!
– «Восемь-восемь», которую мы прикрывали, подожгла пять русских танков! Шестой сравнял с землёй все три пулемёта и разбил первым же осколочными снарядом нашу противотанковую пушку. Все артиллеристы погибли. Мы даже не смогли похоронить их. Русский тяжёлый танк искромсал позицию осколочными снарядами, изутюжил гусеницами. Трупы артиллеристов невозможно было отделить от земли.
– Там был настоящий ад.
– Мы заняли траншею в полукилометре западнее и нам объявили, что, если мы и здесь не удержимся, расстреляют каждого десятого. Просто построят и – каждого десятого…
– Придержи язык, парень, – сказал кто-то из раненых новоприбывшему.
– Да, за это можно загреметь.
– Самое худшее, что может с нами произойти, нас снова отправят на Восток.
– Так оно и будет, дружище. Наши дивизии стоят там.
– К тому же среди нас нет эсэсманов или «цепных псов»[2]. Ведь нет? Их лечат в других госпиталях. Значит, никто не донесёт.
– Я слышал, что говорили о наших делах офицеры, – рассказывал другой раненый. – Мы дрались две недели. Ни дня отдыха. Даже ночью нас поднимали по тревоге. В тылу тоже не было покоя. Партизаны. Они нападали на наши обозы, в том числе на санитарные. Так вот, через две недели боёв в нашей Тридцать девятой дивизии оставалось всего триста штыков при шести офицерах. И я это слышал вечером, а утром нас пополнили шестнадцатью
«Цепными псами» в вермахте называли военнослужащих немецкой полевой жандармерии. Жандармы носили на груди металлические бляхи-горжеты с орлом и надписью. Бляхи крепились на массивных цепях.